В сущности, должна была произойти революция, но не как мучительнокровавая страница истории, а как пробуждение спавшего гиганта, легко отряхивающего с себя прелую листву, травинки, приставшую солому… И тронуть веки спящего, раскрыть ему глаза, помочь подняться должны были эти двое – Иван Савельев и Денис Железняк. А дальше – уже без них! – пойдет богатырь по земле-красавице, и разбудит других спящих, и, как взрослый, разнимет дерущихся детей, и утрет им сопли, и терпеливо расскажет им все, и покажет, где восходит солнце…
А вот та же тема: «Кристаллизационная прогрессизация конвективного типа», но уже «с армией и флотом в качестве ядра». 1815 год. Россия. Имена, дата запуска.
Это была такая же захватывающая картина – разрастание армии в государстве. Двадцать пять лет рекрутчины заменялись годами ковки нового человека. Часть этих людей возвращалась к родным домам, заряженная идеями, умением, волей к новой жизни, другие оставались солдатами, инструкторами ядром кристаллизации…
Я полистал несколько толстенных томов с нарочито сухими названиями. В них были заключены не только идеи. Это были подробнейшим образом расписанные планы работы – планы, рассчитанные на пятьдесят, на сто и двести лет! Пятьдесят лет, как правило, темпонавт рассчитывал активно работать сам, но главным для него было – готовить последователей. В этих томах давались ссылки на технологические инструкции, чертежи и тому подобное, что должно было составить значительный объем даже в микрофишах.
Но основное было – политика. Громадный и кровавый исторический опыт Земли-1 обретал сугубо практический смысл и был обращен в проектах к одной цели – не дать разгореться конфликтам. Уберечь народы от войн, внешних и внутренних. Сохранить генофонд, интеллект, культуру. Спасти людей. Спасти человека.
И каждый проект, конечно, разрабатывался темпонавтом не в одиночку самостоятельной была, как правило, только идея воздействия на прогресс или же обоснование конкретной временной точки ее приложения. Целые институты, огромные лаборатории, которые находились тут же, на территории городка ИАВ, работали на темпонавтику. Многие их разработки находили применение и в настоящем. С огромным удивлением я узнал, например, что часть простых и безотказных вещей, окружающих нас, родилась здесь, в ИАВ, и предназначалась первоначально для обеспечения того или иного хроноархитектурного проекта. В особенности это касалось ряда экологически абсолютно чистых производств.
Не все проекты были радикальными. Некоторые носили чисто научный характер, как уже известный мне «Летописец». Однако каждый проект защищался. И каждый проект, даже не предусматривающий прогрессизации, был расписан подробнейшим образом. Это были планы жизни тех людей, которые уходили из настоящего. Воспоминанием, мифом становились для них XXI век и все их близкие, комиссия ООН и защита проекта… Они уходили в прошлое и оставались с ним один на один. И всей Земли, со всем ее могуществом, было недостаточно для того, чтобы прийти к ним на помощь, если бы в этом возникла необходимость. И как бы ни хотелось им доложить об успешном выполнении задания, как бы ни хотелось матери-Земле узнать хоть что-то о своих посланцах – этого не было дано. Они уходили, а Земля оставалась. И было в этом что-то невыносимо тягостное и неизбежное одновременно.
Просмотрев книги о нескольких осуществленных и планируемых реальных программах, я ознакомился затем с беллетристикой – несколькими десятками плюс– и минус-вариантов, по кратким аннотациям, разумеется. Здесь, в библиотеке ИАВ, можно было просмотреть видеокартотеку кино– и телефильмов на ту же хроноархитектурную тему.
В кино и литературе авторы тоже были и за, и против, и здесь сталкивались мнения, кто-то размышлял серьезно, другой забавлялся, третий витийствовал, четвертый нагромождал ужасы.
Я понял, что сегодня решения этой проблемы нет. Что будут и сторонники темпонавтики, и ее противники. Всегда будут люди, которые захотят ценой собственной жизни, ценой потери всего им дорогого и близкого улучшить жизнь тысяч и тысяч, миллионов других людей, двойников тех, которые на Земле-1 уже погибли от голода и невежества, от слабости и от недостатка доброты. Там, на Земле-2, не будет воскрешения тех, кто давно уже сгнил в сегодняшнем теле Земли, и пророс в нем вековыми стволами деревьев, и вновь лег перегноем в благодатный почвенный слой. Там будут другие – и все-таки – те же, для которых вдруг гораздо раньше, чем позволено было бы слепой и равнодушной историей, воссияет солнце справедливости, солнце счастья, солнце жизни.
Но всегда будут и те, кто скажет: человечеству доверять можно, но можно ли – одному человеку? Ведь мораль века, человечность, добро – все имеет смысл и значение до тех пор, пока человек не останется один. Ответственность человек несет не перед самим собой, он несет ее перед обществом. Если ты остаешься один на необитаемом острове без всяких надежд на спасение, тебе не перед кем нести ответственности. Для тебя исчезает мораль и все, что с ней связано. А разве не то же самое происходит, когда человек уходит в прошлое, уходит в другой мир? Он робинзон, лишенный даже надежд на спасение, и ему не перед кем нести ответственность. И то, другое человечество, не станет ли оно для него лишь предметом изощренных экспериментов?
И если реальный Селас Гон уйдет в прошлое, то каким он его сделает? Нет, нам не может быть это все равно.
В эту ночь мне снился вакуум. Я видел, я ощущал и понимал непостижимый смысл квантово-матричной структуры времени, и силился проснуться, чтобы тотчас немедленно кому-то рассказать о сути увиденного чудовищно сложной и одновременно гениально простой; но проснуться не удавалось, цветные струи сна обволакивали меня; я был словно в тяжелой, светящейся толще изумительно прозрачной воды, и в ней беззвучно возникали, как пузырьки воздуха – вселенные, из ничего, из вакуума – и стремительно росли, вспухали и вдруг исчезали – иные бесследно, как бы растворяясь в тяжелой мертвой толще, а некоторые – оставив после себя рой мельчайших пузырьков, в свою очередь растущих, вспухающих и растворяющихся, и схлопывающихся.
Мне так все это было ясно, и надо было проснуться, но чтобы это сделать, надо было выплыть из окружавшей меня толщи тяжелой, чистой, мертвой воды, но толща эта была всюду, ей не было ни конца ни края, и в ней не существовало ни вещества, ни времени, ни жизни – то и другое и третье было там, где роились пузырьки вселенных: только в них шло время, творилось вещество, в них вспыхивали и гасли звезды, разбегались галактики, только в них были жизнь и разум, и любовь, и долг…
Я понимал во сне, что нет в то же время ни этой толщи воды, ни пузырьков, что рождающиеся и умирающие вселенные находятся не рядом друг с другом, а скорее друг в друге, что они просто несоизмеримы – и новая вселенная может оказаться точкой внутри другой, и нельзя при этом сказать, которая из этих вселенных больше или меньше, или которая из них заключает в себе другую, в которой из них время идет быстрее или медленнее, чем в другой. Но от некоторых вселенных – как и все, исчезавших, как будто рассасывавшихся в жуткой, неподвижной, вневременной толще вакуума, рассыпалась мелкая дробь новых пузырьков, другие же исчезали совсем. Одни оставляли после себя жизнь, другие, рожденные непостижимой флуктуацией, виртуальным дрожанием вещества, вновь обращались в вакуум, – бесследно.
Нет, я не мог вспомнить ничего о великом смысле увиденного, все мое ясновидение ушло вместе со сном, и я испытал от этого, проснувшись, быстротечную, но глубокую горечь.
Следом, ни на чем особо не основанное, пришло убеждение, что в прошлое уйдет Гонсалес – сам автор книги, дело о таинственном исчезновении которой я расследую.
6
Умберто встретил меня до крайности оживленный. Пока мы шли с ним в его оклеенный кинообоями кабинет, он грубо острил, хохотал и кривлялся. Шел он косолапя, сопя на ходу, чавкая и сплевывая. По всему было видно, что инструктору Сбитневу он удружил и по этому поводу хочет с ним, инспектором Сбитневым, еще немного поторговаться.
– Ну как, шеф, поговорить будет о чем, а? – залихватски подмигнул он мне, разваливаясь в кабинете в кресле. За стол он не полез, а поскольку больше стульев в его конторе не было, за стол сел я.
– Могу побренчать наручниками, – сухо ответил я. – Могу даже еще раз показать.
Умберто нисколько не обиделся. – захохотал и сказал:
– Ты, инспектор, молоток. Берешь в помощники? Ну ладно, ладно, только в морду кулаками больше не лезь, незачем… А в помощники зря не хочешь брать, я, шеф, человек полезный и ловкий… Ты меня переловчил, и я тебя уважаю, конечно – случай, случай… не раскололся бы этот парень, пинч поганый… Ты,
