вообще не сказал ему ни слова о том, что против вероятного – именно «вероятного» заговора уже приняты и осуществляются меры. И, наверное, напрасно. Потому что он заговорил именно об этом. Главную опасность он видел в настоящем, и в этом, конечно, был прав. Тогда, чтобы перевести разговор в нужное русло, я сказал ему, что если заговор реальность, то приняты соответствующие меры и пусть его это больше не беспокоит.
Он несколько секунд внимательно смотрел на меня.
– Это правда? – спросил он.
– Да, – сказал я, – это правда. Но ведь я пришел к вам не с этим, отец Пафнутий. Здесь справятся без нас с вами. А вот с вопросом о завтрашнем запуске никто больше не решит.
– Вы понимаете, почему мы вообще против вторжения в прошлое? спросил священник.
– Да.
– Рано или поздно такое должно было случиться, – сказал он. – А может быть, уже и случалось! Случалось! Именно поэтому мы требуем полного запрещения всяких экспериментов с квантово-матричной структурой. Не дело человеческое создавать миры и переделывать их. Нам дан единственный мир, наш, и в нем мы вправе сражаться за свои идеалы…
– Отец Пафнутий, – сказал я, – по-моему, мы напрасно теряем время.
Но разговор, какой-то вывернутый разговор, продолжался, и наконец я с ужасом осознал, что и священнику все равно, уйдет в прошлое Костас с планом демократизации общества или с планом его дегуманизации. Он был явно рад моей информации, и он – подумал я вдруг – он даже хотел бы, чтобы мои подозрения оказались верными. Тогда он получал шанс – примерно один к трем, что Костас попадет в камеру фантомата и проявит себя там в диктаторском обличье. Но даже если этого не случится, отец Пафнутий все равно оставался не внакладе. Он теперь будет склонять мое имя, он будет вещать о том, что уже и полиция считает вполне возможным проникновение в прошлое зла, он будет только рад, если сможет этот эпизод считать почти доказанным вариантом…
Он хотел, чтобы произошло то, чего я боялся!
И тогда я увидел, что на пути у Костаса стоит только инспектор Сбитнев. И никто ему не поможет.
Завтра в прошлое уйдет маньяк. Фашист. Убийца. Диктатор.
Никто и никогда не сможет узнать, во что он превратит там мир. Никто и никогда. Самое зверское из его злодеяний в нашем мире не отзовется ничьим даже тихим стоном. Ни одна капля пролитой им крови не замутит кристальной чистоты… Тут я перегнул, конечно, с кристальной-то чистотой. Но по сравнению с тем, что мог и что должен был сделать этот тип с тем самым миром, который еще не создан, наш-то уже точно был голубым сиропом на розовом киселе.
Я отчетливо понимал, что нашего киселя он не тронет. И даже такую мысль я вполне мог привести в качестве самоотвода: наш мир стал бы только чище от того, что Гонсалес канет в прошлое.
Но я так же отчетливо понял, что вся кровь, пролитая им, будет на моей совести.
А от совести мне никуда не деться.
И я понял, что погиб.
Выбора у меня не было.
12
Было без двадцати одиннадцать вечера, когда я оказался в полутемном приемном зале городка ИАВ, подсвеченном только портретами темпонавтов, как бы парящими в глубине зала. Меня била дрожь, хотя я верил, что смогу пронести револьвер, завернутый в маскирующую фольгу. Я боялся встретить кого- нибудь. Но время было позднее. На стоянке снаружи не было ни одной машины.
Итак, я должен был пройти на территорию городка. Пропуск мой был еще действителен. Впрочем, если бы пропуск проверял человек, вряд ли мне удалось бы спокойно миновать рецепцию. Спрашивается, что нужно ночью на территории городка темпонавтов постороннему мужчине? Девушке – еще было б понятно, но она и пришла бы пораньше, и пропуск у нее был бы не до двадцати четырех, как у Сбитнева, а до утра…
Я вложил радужную карточку в щель механического охранника, полыхнула вспышка и металлический голос произнес: «Через один час семнадцать минут вы должны будете покинуть территорию института темпонавтики через этот же вход». После этого бронированные двери разошлись, и я быстрым шагом, почти бегом пробежал по коридору. Длилось это две-три секунды, но за этот миг я вспотел, словно бежал славную дистанцию – полторы мили. Детекторы молчали. Фольга сработала.
Выйдя из здания по ту сторону ограды, не останавливаясь, все тем же полубегом я свернул к парку, в котором прятались небольшие корпуса городка темпонавтов. Остановился около урны, оглянулся и, вынув из-под мышки револьвер, снял серебристую обертку. Спрятав фольгу в урну, я зачем-то тщательно осмотрел оружие и снова сунул в кобуру.
Я знал, что надеяться могу только на оружие и на внезапность. Ребята, которые здесь жили, могли все то же, что и я, и получше меня. Если даже не все, то многие. Пожалуй даже, что большинство.
Минут двадцать ушло у меня на то, чтобы определить, какой же из домиков мне нужен. Номер его всплыл в памяти каким-то чудом. Когда и где я его слышал? Я постоял несколько минут возле найденного коттеджа, сдерживая дыхание. Сейчас все было поставлено на карту.
Вначале следовало сломать замок. Сжав в руке рифленую головку дверной ручки, я стал поворачивать ее против часовой стрелки. После томительного сопротивления металл пошел, уступая напряжению мышц, и с тихим стоном замок сдался. Впрочем, свернуть механизм было только половиной дела. Теперь следовало вывернуть ручку совсем и через образовавшееся отверстие каким-либо острым предметом отодвинуть засов. Света было мало, а фонарика у меня не было. Я ковырялся в рваной ране замка до остервенения долго и почему-то все никак не мог поймать зацепки на засове, и все время попадал мимо, и начали уже дрожать руки, когда наконец, оступившись, я навалился на дверь всем телом, и та немедленно открылась. С грохотом рухнув в темную прихожую, я замер на полу, сгорая от стыда и страха. Замок не был заперт! Мне в голову не могло прийти, что Костас – Гонсалес? – может быть таким человеком, который не станет на ночь запирать двери.
В доме стояла тишина.
Я по возможности бесшумно встал, отступил к стене и стал осторожно подниматься по лестнице на второй этаж. Внизу, я знал, была библиотека, гостиная, кухня. Наверху – спальня и рабочий кабинет.
Свет горел в кабинете.
Я подошел к стеклянной двустворчатой двери. Револьвер – черный, громадный револьверище, единственная моя надежда, спасение совести, моя же собственная гибель – твердо лежал в руке, когда я рывком распахнул дверь.
Нет, никто не стрелял в инспектора.
Человек, сидевший за столом, поднял опущенную на руки голову и исподлобья взглянул на меня.
– При малейшем движении стреляю, – произнес я каким-то чужим, механическим голосом.
– Вот как? А зачем? – поинтересовался человек, не меняя позы.
Он был смугл, черноволос и чернобров, и глаза у него тоже были черные, а лицо было не то старым (но старым он быть не мог), не то смертельно усталым. Мосластые длинные руки со сцепленными пальцами тяжело лежали на столе.
– Ваше имя – быстро! – гаркнул я. Во мне возникло и стремительно крепло ощущение, что я делаю что- то не то.
– Мое имя? Какое? – скучно спросил черноволосый.
– Вы не Костас Георгиадис… Подлинное имя!
– Да, я не Георгиадис, – согласился он. – Хотя и Костас – так меня тоже называли… друзья… Ну – Гриднев моя фамилия. Что дальше?
Пол вдруг провалился подо мной, качнулись стены, и вдруг я понял, что весь, с головы до ног, совершенно мокрый. И кто-то там, внутри черепной коробки, кто-то маленький, заспанный, в шлепанцах и ночном колпачке, зевая, приотворил какую-то дверку, в темных шкафах памяти, выдвинул какой-то ящичек, и я четко и ясно вспомнил: номер коттеджа назвал Цветан Димчев, когда рассказывал мне о темпонавте, проведшем два с лишним года в фантомате, – о Константине Гридневе…
– Что дальше, я спрашиваю? – все так же скучно повторил черноволосый и вдруг невероятно быстро скользящим движением просунулся под стол ногами вперед, вымахнул из-под него с моей стороны и как-то
