«Красный призрак» озорно сказал:
— Еще одна ракета осталась.
— На сегодня хватит. А теперь... кто куда. Встретимся у нашего героя, — сказал Балев, кивнув на Живко. — Сейчас начнется бо-оль-шой цирк.
И действительно, в порту опять началась пальба, заревели сирены, к причалу бежали солдаты...
Мальчик-акробат, оставшись один, пробрался к зданию тюрьмы. Он увидел в зарешеченных окнах арестованных моряков, которые громкими криками приветствовали красное знамя пролетарской революции.
Живко не мог видеть, как в камеры ворвались надзиратели и стали избивать заключенных... Но он видел, как на выглядывающих из окон мятежных матросов были направлены мощные струи воды. И еще от глаз мальчика не укрылось, как рота жандармов по приказу толстого офицера со свирепым лицом расстреливала алое полотнище, развевающееся на мачте... Знамя уже было в сплошных дырах, но держалось, победно реяло на высокой мачте. На место происшествия прибыло какое-то высокое начальство, и толстый офицер сам принялся неистово палить в ненавистное красное полотнище.
Первая волна русской эмиграции, докатившаяся до берегов Франции, еще не влилась в бурное море парижской жизни. Еще была сильной надежда на возвращение к русским берегам. Вторая волна накапливалась на берегах Крыма.
У Грининых пока ничего не прояснилось с отъездом. К тому, что из Франции надо уезжать, склонился и Кирилл Васильевич.
Уютный ресторанчик в Париже, где собирались русские эмигранты — писатели, художники, журналисты, — был местом словесных баталий. Но в описываемый вечер там было поспокойнее. В ресторане сидели литераторы и журналисты, участвовавшие в выпуске очередного номера эмигрантской газеты. Пришел и Гринин.
— Певцу России — нижайшее почтение! — Тщедушный человек с козлиной бородкой в пенсне поднял бокал.
— Добрый вечер, господа! — Поэт уселся за большой стол, занятый сотрудниками газеты.
— Сто строк ждут набора, господин Гринин! — предупредил редактор.
— Вот, прошу. — Поэт протянул листочки.
Обладатель бородки и пенсне быстро встал.
— Прикажете в типографию, господин редактор?
— Я жажду получить удовольствие от стихов Кирилла Васильевича раньше читателя. Ей-богу, я имею на то право! — игриво изрек редактор.
— Ну а мы пока пропустим по рюмочке за нашего неподкупного поэта, — предложил кто-то.
Редактор, держа в руке рюмку, принялся читать стихи. Выражение его лица с каждой минутой менялось. Наконец он с решительным видом поставил рюмку на стол.
— Это что же такое, милостивый государь? — с недоумением спросил редактор.
— Вы о чем? — спокойно поинтересовался поэт.
— Как о чем? О ваших... виршах. Это Гринин или... Маяковский?
За столом замерли. Ну и пассаж! А они собирались Сразу нести в типографию, в набор. Интересно, что он там насочинял, если это вывело из себя самого редактора?
Гринин сидел с опущенной головой, но, услышав последние слова редактора, быстро встал.
— Господин редактор, я пишу то, что диктует сердце. Сейчас я именно так думаю о родине. Не нравится — дело ваше. Попрошу вернуть!
Он взял свои листки, кивнул сидевшим за столом и направился к выходу.
— Еще один! — зло процедил редактор. — Еще одни отступник.
На крутой узкой лестнице поэт столкнулся с братом. Леопольд был явно навеселе.
— А, братец! — удивился Леопольд. — Почему так рано выпорхнули из этого уютного гнезда? Ужель иссякли...
Увидев суровое выражение лица брата, Леопольд умолк.
— Домой! — резко бросил Кирилл Васильевич.
Леопольд, казалось, протрезвел от звука его голоса.
— Домой! — повторил Кирилл Васильевич и, взяв брата за руку, насильно увел его из ресторана. На улице они долго молчали.
Потом Леопольд остановился, спросил:
— Домой!.. А где он, дом-то?
Кирилл Васильевич не ответил. Он энергично шагал по струящейся на плитах тротуара лунной дорожке.
В бедно обставленной комнате бродячих цирковых артистов сидели Балев и отец маленького храбреца. Живко лежал на тахте, закрыв лицо руками. Разговор шел о нем, о его поступке.
— Знамя расстреляли, — сказал Балев. — Как человека. Бывает хуже, Живко. Ведь когда убивают людей, их нельзя воскресить, они незаменимы... А знамя... сошьем новое, Живко, и поднимем еще выше.
— Я им отомщу! — в сердцах воскликнул Живко.
В комнате воцарилась тишина.
— Вот если случится, Живко, нам с тобой побывать в России, я тебя познакомлю с мальчиком, твоим ровесником, — пообещал Балев. — Отчаянный вроде тебя, Тимкой зовут. Тимофеем. У нас такого имени нет. Знаешь, у русских много имен таких, как у нас. Ну, конечно, Иван, Ваня. Это первое имя у русских. А вот женского имени Иванка, Ваня, у них нет. У них Петя — это имя мальчика, у нас так называют девочек.
— А Живко есть? — с интересом спросил мальчик.
— Не слышал. Главное, что там есть такие мальчики, как ты. Знаешь, как их называют? Гаврошами. Это во Франции был такой мальчик, Гаврош, веселый и смелый, герой Парижской коммуны. Таких, как этот маленький француз, во всем мире называют Гаврошами. Я вот напишу в нашу рабочую газету о том, как один маленький болгарин поднял красное знамя над кораблем.
— Когда-нибудь он станет хозяином большого шапито, — улыбнулся беззубым ртом отец маленького циркача.
— Самого большого на свете! — Живко вскочил с тахты.
Дина и Тимка подъехали на санях к дому, находившемуся неподалеку от Московского Кремля. Дверь в квартире открыл Иван Пчелинцев.
— Вот так сюрприз! — обрадовался он. — Какими судьбами? Что случилось?
— Приехали посмотреть на беглецов, — с обидой в голосе произнесла Дина, войдя в комнату.
— Каких беглецов? — Пчелинцев сделал вид, будто не понимает. — Может, ты, Тимка, объяснишь?
— В общем, дело такое... ясное. Куда вы, туда и мы, — серьезно сказал Тимка.
— А-а, вот в чем дело! — улыбнулся Пчелинцев. — Ну а если, допустим, задание представляет опасность для жизни? Если оно секретное?
— Не морочь голову, Иван, — сердито произнесла Дина. — Опасное задание, секретное... Знаю, что едете в Крым. Бить Врангеля. Все едут. Кто на борьбу с белополяками, кто — с Врангелем.
— Мы тоже! — решительно заявил Тимка.
— Ах, вот оно что! Ну а на какие роли... что делать будете, когда начнут громить белополяков, Врангеля? — спросил Пчелинцев.
— Значит, едешь? Зачем же скрывал? Мы с Тимкой совсем одни... остаемся, — сказала Дина и отвернулась.
— Так мы же ненадолго. Разобьем — и назад.
— Я знаю, что отговаривать не имеет смысла. Вот возьму да и поеду на фронт. Без пяти минут врач.
