армией будет командовать?
В тоне Агапова слышалось глубокое возмущение, и только присутствие генерала мешало ему разразиться потоком бранных слов. Генерал же как-то вдруг сник.
— Будут, как они выражаются, агитировать... вас, капитан, меня... Возможно, найдутся такие, кто согласится...
— Согласится воевать против своих? Против России? Ну это уж слишком!
Покровский тяжело поднялся, с решительным видом принялся вышагивать по комнате. Агапов замолк и невольно вытянулся, готовясь услышать из уст посуровевшего генерала какие-то чрезвычайно важные слова. И он не ошибся. Покровский принялся высказывать этому капитану, к которому относился с симпатией, мучившие его мысли:
— Эти играющие в политику белоручки, эти болтуны в Учредительном собрании не способны дать настоящий бой большевикам. Их разгонят, как свору псов. Из-за не-сос-тоя-тель-ности своих депутатов Россия потеряла высокую трибуну, откуда должны были звучать сигналы SOS, обращенные к цивилизованному миру, откуда должны были раздаваться мольбы спасти русскую империю, народ русский, нас с вами, капитан Агапов. Мы теряем время, упускаем последние шансы, даем стянуть на своей шее петлю. А завтра у большевиков появится армия. Да, да, армия, капитан Агапов. Моя разведка донесла о планах создания армии. И название уже есть. Рабоче-крестьянская армия. Заслуга принадлежит их главарю Ленину. Вот так-то, мой дорогой капитан. Рабочая и крестьянская. А если иметь в виду, что этих самых рабочих и крестьян в России огромное большинство, то... Понимаете? Ведь это означает, что миллионы фанатиков получат оружие. Миллионы фанатиков с оружием в руках! Представляете?
Капитан Агапов, пожав плечами, спросил:
— Что это за армия без офицеров, без генералов?
Генерал Покровский, понизив голос, доверительно сказал:
— Нас с вами, господин капитан, ждут большие, я бы сказал, исторические дела. Я верю и надеюсь на вас. Только между нами. Слушайте внимательно. Готовится план похода на Петроград. И это в конце концов самое главное.
Генерал ткнул пальцем в рисунок, изображающий расстрел парижских коммунаров.
— Эта... экзекуция покажется скоро детской игрой. Да-с, детской игрой, мой дорогой капитан.
В передней раздался звонок. Генерал и капитан переглянулись. Агапов осторожно подошел к двери, прислушался.
Из-за двери донесся тревожный женский голос:
— Ради бога, откройте!
Агапов и генерал снова переглянулись. Покровский медлил. В дверь забарабанили кулаками, тогда он, вытащив пистолет, кивнул Агапову — открывайте! В переднюю вбежала женщина. Она бросилась к Агапову со словами:
— Ради бога, спасите ее! Вы обязаны!
— Кого? — спросил сбитый с толку Агапов.
— Вашу кузину, Анну Гринину. Ради бога! Скорее!
Редакция газеты «Известия» приютилась в двух комнатках Смольного. Неподалеку жили коммуной журналисты. Коммуна эта была по тем временам не обычная, а интернациональная. Среди журналистов находилось немало иностранцев, часть из них принимала участие в Октябрьской революции. После победы революции задача состояла в том, чтобы через прогрессивные газеты информировать общественность ряда стран Европы и даже далекой Америки об истинном положении дел в Советской России. Зарубежные журналисты и публицисты — большинство из них были коммунистами — являлись своего рода летописцами великой революции, которая живо интересовала многих людей в разных концах мира.
Сообщения из красного Питера шли и в Болгарию. И одним из тех, кто делал это, был коммунист, боевой пилот Христо Балев.
После большого митинга в начале декабря в Софии в поддержку революции русских рабочих и крестьян Христо Балев неожиданно был вызван к самому Деду. Так называли (по-болгарски — дядо) Димитра Благоева. На предписании, которое было выдано Балеву, стояла его подпись. Создатель и руководитель партии рабочего класса в Болгарии, легендарный дядо поручил храброму летчику Христо Балеву любой ценой пробиться в красный Петроград, сообщить русским товарищам о митинге, о солидарности с Октябрьской революцией и Советской властью. И совсем неожиданным для авиатора, который лучше чувствовал себя в воздухе, чем на земле, было партийное поручение быстро привыкнуть к роли журналиста и сообщать о событиях в революционной России.
Вот так болгарин Христо Балев оказался в питерской коммуне журналистов-интернационалистов.
Сегодня Христо Балев проснулся раньше всех. Хотя болгарин полночи просидел за пишущей машинкой: нужно было сообщить в Софию о последних важных событиях в Петрограде, утренний свет разбудил его. Балев шагнул к окну, бросил взгляд на еще не проснувшуюся улицу, по которой медленно прохаживался патруль красногвардейцев. Будить остальных было рано. И вдруг, будто вспомнив что-то важное, бросился к календарю, с лихорадочной быстротой сорвал листок. Потом побежал в комнату, где на трех койках безмятежным сном спали его друзья. Балев сел за рояль, занимавший чуть не полкомнаты, изо всех сил ударил по клавишам. Спавшие открыли глаза, с недоумением уставились на пианиста, игравшего «Марсельезу».
Иван Пчелинцев спросил:
— Христо, по какому случаю музыка, которая способна разбудить самого дьявола?
Балев продолжал играть. Поляк Холмский, сделав из газеты рупор, крикнул:
— Другарю, ну что тебе в голову взбрело?
Балев сделал последний аккорд и торжественно произнес:
— Взбрело? Нет, не взбрело. Это факт! Понимаете, товарищи, исторический факт! Точно така!
— Что? Что это такое? — протянул Холмский.
— Нет, братцы, Балев не станет зря... Что-нибудь, верно, случилось, — сказал Пчелинцев.
Балев, поднял над головой сорванный листок календаря с цифрой «4», загадочно спросил:
— Что это такое?
— Ну четыре, четверка, — первым ответил Пчелинцев.
Балев весело мотнул головой:
— Нет, не просто четверка. Семьдесят два это. Понимаете? Да, вчера, четвертого января, было семьдесят два. А сегодня уже семьдесят три. Непонятно? Эх, пойду к Жоржу Бланше, он сразу поймет, что к чему.
И быстро вышел из комнаты. Пчелинцев как ужаленный вскочил с постели:
— Христо! Балев! Постой!
Потом, обращаясь к друзьям, укоризненно произнес:
— Эх вы! Да и я тоже хорош. Человек «Марсельезу» играет, сияет весь, а мы... Айда за ним, не то Бланше на весь мир раструбит, что он первым разгадал.
Все трое поспешили в комнату, где жил Бланше. Они вошли в тот момент, когда Балев пытался разбудить француза.
— Ура! — крикнул Пчелинцев.
— Ура! — поддержали его двое товарищей.
— Ура! — присоединился к ним Христо Балев.
Француз ошалело смотрел на орущих людей, потом вскочил с постели и подбежал к окну, но, видно, ничего особенного на улице не обнаружил. Четверо заговорщиков, лукаво перемигнувшись, подняли с постели Бланше и с криком «ура!» понесли его по коридору.
— Пой! — сказал Балев французу, опять заиграв «Марсельезу».
Двое русских и поляк подхватили. Глядя на них, Бланше тоже запел. В комнату заглянули несколько иностранцев. Они с удивлением смотрели на поющих. Балев энергично замахал им рукой, приглашая
