морда... Значит, решил стать писателем?
— Решить-то решил...
— А чего ж ты тогда пошел в металлурги?
— Все шли, и я пошел.
— Ясно, душа, значит, требует другого. Я сам, не поверишь, на пенсию скоро, а иной раз думаю черт знает что. Выпью в компании, запою, зажмурю глаза, и мне мерещится — я на сцене. Может даже, в Большом театре. И так пою, так стараюсь, ну не дай бог! Ты только никому про это не говори, ладно? А писатель — что ж, хорошее дело. Я один раз тоже был писателем — ничего, понравилось..
— А как это, интересно, ты один раз был писателем?
— А я тебе не рассказывал? Ну, тогда сейчас расскажу. Знаешь что...
И мы перестали ждать трамвай, а купили в магазине колбаски, бутылку шипучего яблочного вина, пошли на заводской стадион, пустовавший большую часть года, и легли там на травку.
В сущности, история о том, как Матюшенко был писателем, пусть даже всего один день, мало чем отличается от истории любого писателя. Ведь кто становится в наши дни писателем? Если не принимать в расчет тех немногих счастливцев, кто писателем родился, то писать, как правило, начинают те, кто родился непонятно кем. Известным физиком? Знаменитым путешественником? Гениальным врачом? Поди знай... Выучишься на физика или путешественника, а станешь инженером по труду и зарплате или по снабжению. А переучиваться поздно, не сидеть же за партой всю жизнь, хотя и такие бывают.
И вот тогда вспоминают об этой странной профессии, не требующей ни диплома, ни разрешающих бумаг, ни должности... Приходят на ум славные имена — Пушкин, Гоголь, Горький, Демьян Бедный. Где они учились на писателей? Нигде. Разве что в людях. А в людях мы, слава богу, с малых лет.
То есть я что хочу сказать: что писательство — почти всегда выход из трудного положения, в которое попал.
Станет или не станет неудавшийся врач или слесарь писателем — зависит от склада ума. Есть тип людей, знающих о жизни много, если не все; скажем, почему в Америке президент называется президентом, а японский микадо — микадо, почему в Швейцарии живут в отелях, а на Кокосовых островах — в хижинах из пальмовых листьев, почему французы и итальянцы едят устриц, а китайцы — рис; знают, какой национальности был Навуходоносор, хотя он это тщательно скрывал, а также что такое этногенез, экзистенциализм, куда девалась селедка и с кем жил Диоген в бочке. Давно замечено, что именно люди этого склада, твердо зная, что природа мудра, то и дело порываются в ней все переделать. А как же, ведь они всегда знают, как должно быть. Это тип лесорубов, с топором они или пока без топора. Те, что без топора, иногда яростно выступают в защиту леса. Но это один и тот же тип.
И есть другой тип. Этот в детстве читает не энциклопедию, а сказки, о том, к примеру, почему у коровы длинный хвост, а у зайца хвоста почти нету. И хотя сказка тоже подводит его под мысль, что нет ничего умней природы — она мудро все распределила, — этот тугодум на слово никому не верит и всю жизнь пытается сам до всего дойти. Ага, природа, думает этот тип, но если она, мать, так умна и так справедливо все распределила: зайцу — ноги, корове — рога и хвост, то почему же она дала человеку только два глаза, а не три, не поместив еще один на затылке, что было бы весьма удобно, и он бы не боялся, живя в лесу, что на него нападет сзади тигр или собака? Почему эта мудрая природа не дала человеку еще одного уха, да такого, чтобы он слышал, что о нем в его отсутствие говорят друзья? Не потому ли, что если ты будешь видеть и слышать, о чем говорят за твоей спиной друзья, у тебя не будет друзей... Ты вообще станешь думать о людях плохо. (Те, у кого уникальный слух, подозрительны, смотрят исподлобья, и все оттого, что они слишком много слышат.) А если ты будешь думать о людях плохо, то неизбежно станешь думать хорошо только о себе. Но это означает, что ты тоже нехороший человек, а этого уже быть никак не может.
Запутается человек в мыслях и захочется ему с кем-нибудь ими поделиться — готов писатель...
Матюшенко тоже запутался — в самых простых вещах. Обедали однажды как всегда, Матюшенко ел домашние котлеты величиной с ладонь, а Серега Пономарев — вареные яйца с хлебом и с молодым луком. Матюшенко и скажи без всякой задней мысли:
— Хорошие у тебя, Серега, яйца — крупные. Свои или на базаре покупаешь?
— Свои.
— Хорошо. Петух, видать, геройский.
Но тут кто-то сказал, что это в основном не от петуха зависит, а от курицы, смотря какая порода: если курица, к примеру, мелкая, то тут никто не поможет, даже индюк, яйца будет нести как голубиные, не больше. Поговорили немного на эту тему. Матюшенко считал себя большим знатоком сельского хозяйства, потому что был родом из села, как, впрочем, и вся его компания, и в завершение разговора авторитетно заключил — мол, все оно, конечно, так, курица есть курица, кто ж спорит, а все ж таки и от того, какой петух, много зависит.
— А у меня вообще нет петуха, — сказал вдруг Серега.
— Как нет?
— А так. Нет и нет. Был, но Мария на майские на холодец пустила. Хороший получился холодец.
— Ну, значит, соседскому прибавилось работы.
— А нет никакого соседского. На нашей улице я один курей держу.
Матюшенко дожевал котлету и поднял на Серегу глаза..
— Что значит — нет петуха? А куры несутся?
— Несутся.
— И что ты этим хочешь сказать?
— Ничего, — пожал плечами Серега. — Я говорю что есть.
— Нет петуха?
— Честное слово, нету! А куры несутся.
И в доказательство Серега показал всем последнее, оставшееся от обеда яйцо.
Тогда еще кто-то сказал, что тоже слышал, будто бы куры несут яйца независимо от петухов. Правда, непонятно, зачем их тогда держат. Но Матюшенко накинулся на него:
— Ты понимаешь, что ты говоришь?! Ну не дурак — зачем петухов держат... Как маленький. А затем, что если не споет петя, не скушаешь яичка. Против природы не попрешь.
— Как же не попрешь? А вот рассказывают, что теперь в колхозе корову до бугая водить совсем и необязательно. Приходит ветеринар с такой штукой...
— Сам ты с такой штукой! То корова, а то курица, сколько ж тогда этих ветеринаров надо?
— Что ты кричишь? Я ж сам, как и ты, думаю: брешет Серега, что у него петуха нет.
Но Серега упрямо стоял на своем: петуха он зарезал, а яйца — вот они, все видели? — тыкал всем под нос оставшееся яйцо. Что он их, на базаре покупать будет, если куры есть? Матюшенко, вконец разозлившись, выхватил у него из рук это яйцо и съел.
— Не морочь голову, — сказал, — яйцо как яйцо. А может, ты петуха от курицы отличить не можешь? Так пойдем тогда, я тебе его покажу, он, понимаешь, под курицу замаскировался...
Тут подошел Витя Бричка, послушал, о чем говорят, и все поставил на место.
— Вот дурни! — сказал он. — Да куры всю жизнь так несутся. Что ж вы думаете, в колхозе или на птицефабрике государственный план по яйцам от петухов зависит? Кто бы это допустил?
— А от кого же он зависит — от председателя колхоза?
Спорили, спорили...
И вот после этого случая Матюшенко с грустью понял, что он уже давно стал городским человеком, оторвался от родных корней, забыл простые вещи и, может, даже пшеницу от жита уже не сможет отличить. И так захотелось съездить хотя бы на день в село, где он родился, что стал он думать об этом днем и ночью; ночью вдобавок снилось: степь — до самого горизонта, летний зной, кузнечики в траве куют и куют, дзень-дзень, дзень-дзень, жаворонок повис в небе. В дрожащем мареве едва виднеется далекое село, соломенные крыши над садами, блестит пруд. И чуть слышна песня. Кто поет, где поет — неясно. Печально или весело певцу — бог весть, а только от той песни набежит вдруг счастливая слеза — край мой отчий... Он, мальчишка, лежит на теплой земле, смотрит в небо и ждет вечера, чтобы собрать попавшихся в ловушки сусликов и нести добычу домой. А можно было и не лежать на солнце, а забраться в пшеницу, устроить среди высоких пахучих стеблей себе гнездо, поесть молока с хлебом, прихваченным из дому, и никому-то тебя не видно, и ты никого не видишь — небо да жаворонки. А потом сладко уснуть.
