Словом, Виктория возникла на Лесной улице как экзотическая островная республика. На пляже теперь только и говорили что о Виктории да ее золотых, несмотря ни на что, архипослушных детях. И еще о том, какой должен быть муж у такой ветреной особы. Высказывались предположения, что он или лопух, или инвалид, или старец, или честолюбивый интеллектуал, двигающий свою науку двадцать четыре часа в сутки и... И тогда так ему и надо!
О ЧЕМ ГОВОРИЛИ НА ПЛЯЖЕ
Разное говорили. Даже видавшая виды, многоопытная тетя Тама, сама за свои шестьдесят пять лет четырежды побывавшая замужем, и все четыре раза удачно — ее мужья были сплошь ответственные работники, от всех имелись взрослые и тоже солидные уже дети, обожавшие свою «маман», — даже тетя Тама, говоря о Виктории, театрально закатывала глаза и, не то осуждая, не то восхищаясь, кричала на весь пляж:
— Ну, вы подумайте, какая баба! Вот стерва! Где Мопассан!
Тетя Тама была с глушинкой и потому, обращаясь к слушателям, небольшому кругу своих дачных знакомых, всегда кричала.
— Есть у нас Мопассаны или нет у нас Мопассанов? Или у нас одни Гоголи и Салтыковы-Щедрины? Я спрашиваю: где наши советские Мопассаны?
Дремавший подле нее в раскладном креслице Георгий Маркович Именинник, прозванный вдобавок Ньютоном, старик в соломенной толстой шляпе, в полотняном пиджаке и с двумя медалями на лацкане, вздрагивал каждый раз от тети Таминого голоса, приоткрывал глаза и, ни к кому не обращаясь, возражал:
— А где у нас будуары? Где. графы и графини? Эти самые, куртизанки? О чем вы говорите, Тамара Николаевна, у нас же нет почвы!
Тетя Тама, громко дыша от распиравшей ее экспрессии, смотрела на Ньютона огромными карими глазами, но, не расслышав (на его счастье), отворачивалась к публике и продолжала возмущаться:
— Одного не могу понять! Как можно с такими данными, такая богиня, принцесса, и приперлась на эту несчастную Шеминишкеле, к пенсионерам, понимаешь! Ей надо в Сочи! В Гагру! В Пицунду! На Золотые Пески! Да в ее годы, с такой фигурой...
Дядя Вася, сухонький, совестливый, последний муж тети Тамы, начинал нетерпеливо ерзать на своем одеяльце, стеснительно оглядывался по сторонам.
— Тама, Тама, — осторожно осаживал он разошедшуюся супругу, — одну тебя на всю Шеминишкеле слышно. Нельзя же так, при молодежи, — кивал он на Вадика с Галиной.
— Пошел ты к черту! — незлобиво отмахивалась от него тетя Тама. Но на время умолкала с расстроенным видом, расстроенным не оттого, что ее прерывали, а оттого, что Мопассана, самого обожаемого ею из всех писателей, и в самом деле в наличии не имелось. Хотя почвы, пригодной для его плуга, по ее глубокому убеждению, вполне хватало, если даже исключить из общего количества земли малодоступные районы Крайнего Севера — тайгу, тундру и прочие Соловки. Нет почвы!.. Но успокоиться она никак не могла, потому что поодаль лежали с книжками Вадик и Галина и тихонько посмеивались над тетей Тамой, такие умные. Какое-то время тетя Тама насмешливо-сердито косилась в их сторону и наконец снова выходила из себя.
— Молодежь! Какая там к черту молодежь! — возмущенно кричала она на весь пляж. — Такую молодежь убивать надо! В люльке! Чтоб поголовье не портили! Они уже родятся с морщинами на лобике! Пишут в газетах, понимаешь, — прироста населения мало в городах. Откуда же прирост, граждане? Це-елый день валяться с книжкой! И вечером — с книжкой. И ночью — с книжкой. От этого прироста не бывает! Гордимся: самая читающая страна в мире! Куда ни глянь — читают. В поезде — читают, в самолете — читают, в метро — читают, в трамвае — читают, и на работе — тоже читают. Кассирша в гастрономе с романом сидит! Подойдешь, так еще и мордой крутит, я ее, видите ли, отвлекаю! Гордимся? Плакать надо! Страсть к чтению — наше национальное бедствие. Да! И нечего смеяться! Нечего. Вот ты, ты, юноша, да, ты, студент, здоровый парень, — коричневая от загара, длинная спина Вадика содрогается от смеха, — вот ты читаешь Пушкина, Александра Сергеевича! Того самого, что ни одной бабы не пропускал! А ну, прочти нам, как там у него? — Тетя Тама ликующим взглядом обводит публику. — Блажен, кто смолоду был молод! Прочти! А мы послушаем, старые галоши!
И Вадик, смеясь, поворачивается на спину и, зажмурясь от яркого, совсем по-южному жаркого солнца, от беспричинного молодого счастья и от любви к Пушкину, звонко читает:
— «Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел, кто постепенно жизни холод с летами вытерпеть умел; кто странным снам не предавался...»
— Так, так, дальше, — требовала тетя Тама. И Вадик читал дальше:
— «Но грустно думать, что напрасно была нам молодость дана, что изменяли ей всечасно, что обманула нас она; что наши лучшие желанья, что наши свежие мечтанья истлели быстрой, чередой, как листья осенью гнилой...»
— Вот то-то, — удовлетворенно откидывалась в кресле тетя Тама, когда Вадик заканчивал читать. — Как листья осенью гнилой... А вы думаете, молодости конца не будет. Дудки! Были когда-то и мы рысаками...
Она кряхтя лезла в сумку и доставала оттуда письмо, в котором сообщалось о смерти какого-то давнего ее знакомого.
— Вот, полюбуйтесь, еще один «помрэ» сделал, — в назидание и как бы с обидой на старого приятеля, ровесника, подло дезертировавшего из жизни, трясла она в воздухе письмом. — Мы вышли на передний край, снаряды рвутся в наших рядах!
Пляжные старички, слушая темпераментные монологи тети Тамы, поворачивались с боку на бок на своих подстилках, в плетеных креслицах, посмеивались, даже когда речь шла о, в общем-то, печальных вещах. Тетя Тама была душой здешнего общества, знала это и хорошо играла свою роль. Прекрасно сознавая, что темперамент — это и есть подлинный талант, он от бога, тогда как все остальное, включая разум и умение, от лукавого, тетя Тама выкладывалась каждый раз перед слушателями без остатка. В конце концов у нее садился голос, и она, закрыв в изнеможении глаза, откидывалась в своем кресле и надолго умолкала. Может, ей чудились аплодисменты. В молодости тетя Тама пробовала себя на подмостках, но бросила сцену ради полярного летчика (красавца!) и уехала с ним из Москвы на Крайний Север. Потом полярный летчик бросил тетю Таму. Но все же талант есть талант, и тетя Тама не растерялась в жизни, еще не раз она была счастлива в любви и прожила яркую, бурную, полную приключений жизнь, хотя и просидела последние тридцать лет в кассе драматического театра.
Но вернемся к Виктории. Просто удивительно, как один человек может повлиять на микроклимат и так настроить против себя целый коллектив. И тут еще одно обстоятельство сыграло свою роль: столь общительная и разбитная с мужским полом, женщин Виктория просто не замечала. Ни местных, ни приезжих. Кивнет едва заметно и проплывет мимо компании дачниц, «дыша духами и туманами». Кому понравится?
Итак, она приехала в понедельник и на другой день пришла с детьми на пляж.
Если быть точным, пляж здесь вовсе и никакой не пляж, просто речка, деревенская, неширокая, похожая на все деревенские речки средней полосы, но относительно чистая и глубокая на середине, и можно хорошо поплавать. По обеим берегам речки — просторный зеленый луг, ветлы, местами образующие негустой лесок. И в самом конце Шеминишкеле крошечная песчаная бухта — вот и весь пляж. В мелкой теплой воде у берега с утра копошатся разномастные крикливые малыши. Взрослое население — бабушки и мамы — загорают поодаль на траве, самые пожилые сидят под ветлами, в тени, за разговорами не выпуская из поля зрения своевольную мелкоту. То и дело слышится чье-нибудь истошное: «Вовик, Вовик, сейчас же выйди из воды! Немедленно! Я кому сказала, и что за ребенок, синий весь! Дима! Маша! Дрянь такая! Я тебе русским языком!»
К кому-то уже применили санкции, и вопль извлекаемого из воды купальщика сиреной бьет по барабанным перепонкам.
