Ресторан «Шешупе» — стандартная двухэтажная стекляшка на площади — уже закрывался. На втором этаже еще играла музыка, и насквозь промокший, разозленный Вадик толкнулся в дверь. И сразу увидел Викторию.
Теперь она стояла перед ним, вскинув к щекам ладони, бессмысленно повторяя: «Я пропала, я пропала...» Чуть отдышавшись, Вадик хотел еще сказать, что она — безнравственная, пошлая женщина, жестокая и никудышная мать, бросающая своих детей одних, ночью... Он приготовил целую тираду, пока бегал на турбазу и обратно. Но, увидев вдруг ее лицо, смешался и сказал совсем другое.
— Не надо терять времени, — сказал он, — надо бежать. Уже без двадцати двенадцать.
Она рассеянно кивнула — да, да, бежать — и, все так же сжимая ладонями пылавшее лицо, подошла к дверям и выглянула на улицу.
Дождь заметно утих, но продолжал сеять настырно и, судя по пузырям на лужах, — теперь до самого утра. На улице не было ни души.
— Неприятная история, — выбив о подоконник свою трубку, сказал долговязый. — Что же это он у тебя такой недисциплинированный?
Но она уже забыла о нем. Твердя «пропала, я пропала», она тем не менее стала решительной и деловой. Что-то прикинув про себя, может, рассчитав дистанцию до Лесной улицы, она вдруг быстро сняла туфли, запихала их в сумочку, застегнула ее, натянув язычок застежки зубами, и, не сказав ни слова, выскочила под дождь.
Она помчалась как молодая кобылица, упруго, мощно, брызги летели из-под сильных ног как искры.
Вадик едва догнал ее и побежал рядом. Пока они бежали хорошо освещенной центральной улицей, он краем глаза видел появившееся у нее на лице сосредоточенное, упрямое выражение, как у спортсменки, во что бы то ни стало решившей не проиграть. Она и бежала как спортсменка, работая руками и высоко, сильно вскидывая колени. Может, она и была когда-то спортсменкой.
Бег продолжался в полном молчании, только один раз Виктория, смахнув с глаз растрепавшиеся волосы, в сердцах обронила: «Вот влипла!» И Вадик машинально кивнул — да, влипла... Все больше проникаясь волнением и надеждой женщины все спасти, он, уже вконец уставший (он бегал уже целый час), старался не отставать от Виктории и, словно тренер, то и дело посматривал на часы. Почему-то ему казалось, что, если они прибегут к двенадцати, все еще можно будет поправить. Что поправить — было сейчас неважно и кто потерпевшая сторона — тоже, он позабыл уже, что думал о Виктории полчаса назад, инстинктивно принимая сторону того, кто загнан в угол.
Вскоре большие дома кончились, осталась одна дорога с разбросанными вдоль нее тут и там аккуратными кирпичными и деревянными домишками. Справа зачернел лес. За ним, в километре, и начиналась Лесная улица. Виктория уже бежала из последних сил, сжав зубы, но с тем же отчаянным выражением — не проиграть.
И все же один раз пришлось остановиться. Дыша как скаковая лошадь, схватившись за бок, она прислонилась спиной к чьему-то заборчику у дороги и в изнеможении закрыла глаза.
— Что будет!.. — немного отдышавшись, сказала она и тихо засмеялась. — Он меня убьет. Сколько там времени?
— Уже двенадцать...
— Убьет... Дай мне сигарету.
Она прикурила, но, сделав две-три затяжки, бросила окурок в грязь.
— Слушай, парень, — сказала она, — не в службу, а в дружбу, сбегай к переезду, там афиша висит, глянь,-какое сегодня кино...
— Да я и так знаю, — сказал Вадик. — «За лебединой стаей облаков». Какой-то старый фильм.
— О чем он?
— Не знаю. Наверное, про любовь.
Она кивнула:
— Ладно, сочиним... Ну что, побежали?
В реденьком молодом соснячке, вплотную примыкавшем к Лесной улице, они пошли шагом. Виктория как-то странно успокоилась или смирилась, она уже не торопила Вадика, ступала на цыпочках, приложив к губам палец, и вид имела напроказившей девчонки.
— Тс-с! — то и дело хватала она Вадика за рукав. — Чего доброго, еще засаду устроит! Он у меня отчаянный, — десантник!
— Вы очень боитесь?
— А как же!
— Вы в случае чего — зовите. Мы тут рядом. Она в темноте беззвучно рассмеялась:
— Ой, не могу! Что же ты думаешь, он меня бить будет? Нет. Он мухи не обидит. Конечно, покричит. Но сердце у него мягкое. Как валенок...
— Вы не любите его?
Она помолчала. Всматриваясь в темневший за дорогой притаившийся дом Витковских, расстегнула сумку и вытряхнула из нее на землю туфли. Насмешливо покосилась на Вадика.
— Вы не любите его!.. Любовь растаяла в тумане льдинкою... Помнишь, такая песенка была? Ободзинский пел. Или еще кто-то. Неважно. Осенний свет пробил листву, над нами листья летят в синеву... Чувствительная была песенка. Мы и познакомились под нее, на танцах. И, когда поженились, без конца крутили эту пластинку. Такая любовь была — Ромео и Джульетта! Господи, уже десять лет прошло! Куда все девалось? Ты не знаешь, куда все девается?
Вадик этого еще не знал. Он сходил на разведку и, вернувшись, доложил:
— Путь свободен. Он в доме. Дверь заперта.
— Еще не пустит, — усмехнулась она. — Вот влипла так влипла. Ладно, дальше я пойду одна. Спасибо тебе. Представляешь, я бы приперлась часа в два, да еще с этим охламоном? Кошмар!
Она отжала мокрые волосы, причесалась — Вадик держал сумку, — потом, опираясь на его плечо, надела туфли.
— Ну как, сойдет?
— Сойдет.
— Ну ладно. Эх, была не была! Вперед! — бодро скомандовала она себе и решительно двинулась через дорогу.
Прячась за деревьями, Вадик видел, как она осторожно открыла калитку и на цыпочках перебежала двор. Она достала ключ, но, как и предполагала, Гурский заперся изнутри на задвижку. Тогда она деликатно постучала. Он и не подумал открывать. Она постучала снова, уже громче и требовательней, но с тем же результатом. Немного подождав, она обошла угол дома и стала стучать в единственное освещенное окно. Она стучала, стучала, молча, упорно. Вадик ждал. И вскоре он стал различать в ее стуке вполне определенный четкий ритм, какая-то мелодия слышалась ему. Он даже попробовал подобрать слова той самой песенки про растаявшую любовь, которую напела ему Виктория. Уже не надеясь достучаться, женщина устало отвернулась от окна, за которым маячила из угла в угол мужская тень, и все-таки упорно выбивала — та-та, та-та-та-та... Словно это был старый условный знак, утративший силу пароль любви, звучавший теперь призывом к разуму и милосердию.
Потом она вернулась на крыльцо и стала ждать.
А дождь все шуршал и шуршал по железной крыше, мерно журчала стекавшая по желобам вода. Вадик не дышал в своем укрытии. Наконец дверь распахнулась, и Виктория, помедлив, вошла в дом.
На другой день во дворе у Витковских до самого полудня не было замечено никакого движения. Правда, и другие дачники сидели по домам. С утра сеял все тот же нудный, тихий дождь, тучи ползли над самой головой, и ни о каком пляже не могло быть речи. И все же, когда тучи кое-где разошлись, выглянуло солнце и Виктория, живая и невредимая, выйдя из дома, повесила на веревку свое мокрое платье и комбинацию, тетя Тама с облегчением вздохнула.
Потом появился и сам глава семейства. Даже не глянув в сторону жены, поджав: губы, он подождал детей, непонятно по какому случаю нарядных, в белых гольфах, и вся троица, взявшись за руки, отправилась в центр.
Часа через два они вернулись, с мороженым, нагруженные свертками, кульками и сплоченные, как древняя фаланга. Девочка торжественно несла огромного дорогого медвежонка, у мальчика торчало за
