Потребовалось много времени, чтобы установить меру его вины. Было опрошено множество народа: местных жителей, приезжих, бывших полицаев, привезенных из заключения, бывших однополчан Козлова, с кем он потом дошел до Берлина. Даже нас, пацанов, вызывали к следователю, и мы выступали свидетелями на суде.
Я хорошо помню этот суд. Толпу народа у кинотеатра «Победа», где заседал военный трибунал, едва сдерживал взвод солдат. Стояло лето, и на Козлове была белая трикотажная футболка, плотно облегавшая его сильный, мускулистый торс, но сидел он на сцене, на длинной лавке, сгорбясь и сдвинув брови, не отрываясь смотрел мимо охраны в распахнутое окно. Галину Лозовую, его жену, тоже вызывали на сцену, и она, в черном шелковом платье, комкая в руках платочек, говорила, что это он из-за нее и детей пошел в полицию, что надо его простить...
— Простить? — сказала потом другая свидетельница, учительница из нашей школы Ада Викторовна. — За то, что учеников моих на казнь вел, Володю Гриценко и Толю Задорожного? На виду всего города... Это можно простить? Да и меня, старую, охранял в каталажке. Помнишь, Лозовой? Хлеб мне тайком совал в окошко, своей учительнице. Я — брала... А только не скажу я тебе спасибо, Петя Лозовой!
Один за другим поднимались на сцену люди: старики, женщины, бывшие солдаты, и все говорили — нельзя простить. Все это длилось часов шесть.
Когда после заключительного перерыва в зал вошел суд и в разных концах переполненного кинотеатра послышались выкрики: «Расстрелять изменника!» — где-то в задних рядах громко заплакала Галина Лозовая.
Но председатель суда, приземистый толстый полковник в очках, огласил приговор — восемь лет... Лозовой (трудно сказать, ждал ли он худшего, надеялся ли на полное прощение), закрыл ладонями лицо и стал медленно оседать на пол. Солдаты, стоявшие по бокам, подхватили его под руки, а председатель суда, оторвав взгляд от бумаги, сказал жестко: «Надо стоять».
В тот же день осужденному дали свидание с женой и сыном. Но Гришка еще накануне сбежал из дома, и мы его нигде не могли найти, А тетка Галина пришла проститься с мужем. Он наказал ей не ждать его, а выходить замуж, пока еще не успела постареть. Тетка Галина поплакала-поплакала, а потом так и поступила.
РАССКАЗЫ
ВЕСНА
По утрам, лишь только прозвенит звонок, у его кабины выстраивается очередь. Иные и до звонка приходят, чтобы побыстрей было. Сварщик на всю лабораторию один, и кому надо что-нибудь «прихватить», отрезать, согнуть, предварительно разогрев газовой горелкой, сделать дырку в металле — все к нему, со всех пяти этажей. Стоят терпеливо со своим железом, ждут. И критикуют Костю.
А Костя не спешит. Пускай спешит тот, кто цены себе не знает. Сначала далеко-далеко, где-то на термическом участке, слышен частый глубокий кашель заядлого курильщика, и в очереди кивают — идет... Затем мелко и быстро стучат шаги в пустом еще коридоре, кашель уже рядом, грохает распахнутая ногой дверьми Костя является публике, как избалованный, изруганный, но все равно любимый артист.
— Здорово, мужики!
— Здравствуй, здравствуй, дед мордастый.
— Как живем-можем?
— Живем хорошо, можем лучше. Давай заводи свою тарахтелку.
— Си-час!
Напевая под нос о том, что спешка нужна только при ловле блох, что всем и все он вовремя сделает, «не пройдет и полго-ода», Костя усаживается на свое место у окна, прячет в тумбочку пакет с харчами, включает рубильник.
— Хорошо, когда работа есть! Можно пива выпить и сосиску съесть. Не напирай! — грозно шумит на толпу. — Всем все сделаем. «Не пройдет и полго-ода...»
Но опять не торопится. Берет с подоконника недопитую бутылку вчерашнего молока, с удовольствием делает несколько глотков.
— Хорошо! Лучше пива!
Первым в очереди стоит Федя Огородов, слесарь с третьего этажа. Хмурый. Давний Костин недоброжелатель. И именно потому, что он сегодня первый, Костя преувеличенно смакует теплое прокисшее молоко, роется в карманах, достает черствый огрызок булки, громко хрустит. «Не пройдет и полго-ода», — хитро косит на «друга». Потом, будто и не слыша ропота за спиной, идет к раковине и тщательно моет бутылку.
— Все сделаем! — успокаивает толпу. — Все успеем! Какие наши годы! Правда, Федя?..
Федя что-то трудно соображает, глядя перед собой в стенку, морщится и наконец начинает капать на мозги: сколько можно ждать, десять минут прошло после звонка, надо уважать людей.
Давай, Федя, давай. Режь правду-матку, собачий парикмахер. Костя вроде и не слышит критики. Отпирает ящик с инструментом. Не тебе, Федя, меня критиковать. Какой ты слесарь — знаем. День до вечера и — бегом к своим пуделям-муделям, перманенты делать. Пять рублей с барбоса. А на каждом собрании — оратор. Залезет на трибуну, повторит, что до него начальник и без того ясно сказал: «Уплотним, досрочно, резервы — в действие». А от себя (сейчас, мол, врежем начальству): «До каких пор в уборной на третьем этаже двери без крючков будут! — кулаком хлоп!. — Куда смотрит администрация?..» Что тут скажешь? Администрация разводит руками. Все верно. Критику признаем правильной. Без критики нельзя. А как же. Ай Федя...
Наконец Костя берется за рукавицы, прилаживает на голову щиток, включает электрод в держатель.
— Ну, что там у тебя?
Федя бухает на стол кусок железа, два кронштейна.
— Так-так... Значит, прихватить? — вертит Костя перед глазами железяки. — А зачищать кто будет? Пушкин? Сколько раз говорить надо — я сварщик, а не разнорабочий. Зачистишь на кругу, тогда приноси. Следующий!
Федя начинает махать руками: все чисто, мол, подумаешь, немного поржавело, напильником два раза провести. Ищет справедливости у очереди, но очередь хладнокровно выталкивает его. Все правильно, надо зачищать, ржавое сварка не берет. И уже следующий, техник от прибористов, хороший человек, быстро кладет на стол свою поделку — вот тут отрезать, а сюда чуть-чуть капнуть... Федя горячится из-за спин:
— Обнаглел! Думаешь, управы на тебя нету! Найдем!
— Вали, вали, — не удостаивая его взглядом, стучит Костя молотком.
— Незаменимый специалист! Профессор! — благим матом орет Федя. — Один он работает, а другие — нет!
— А другие свистят.
— Свистят! Я тоже работаю!
— Ты работаешь, как свисток у паровоза. Вот так, — смеясь, показывает Костя: — Ту-ту-у-у!..
Наконец Федя уходит, унося с собой забракованное железо, обиду и затаенную жажду мести. А Костя уже без разговоров, не разгибая спины, часа полтора-два варит, режет, клепает, гнет. Стучит молоток, трещит электросварка, гудит раскаленный автогенный факел. Из дверей кабины валит густой едкий дым.
Когда последний из очереди, перекидывая с руки на руку горячую деталь, уходит, Костя выключает
