Я была первой

бородку, спрашивает:

– Может поедим? Я голодный как волк.

Я рассказываю ему, что мое расследование про­двигается. Описываю ужин с матерью. Он говорит, что мне еще повезло: моя мать – человек прямой и бесцеремонный. Она сэкономила мне массу времени.

– Мой отец умер, – продолжает он. – У меня не бы­ло ни времени, ни возможности с ним помириться. Too bad… Мой брат погиб. Он был любимчиком мате­ри, ее гордостью. На него она возлагала все надежды. Он погиб случайно: автокатастрофа. О его смерти мне сообщила мать. И знаешь, что она при этом сказала?

– …

– Она сказала: «Какая жалость! Он ушел, а ты ос­таешься».

Он разводит руками, констатируя тем самым свое поражение и неотвратимость беды.

– Такова жизнь, как вы, французы, говорите.

Я уже не поменяюсь. Поздно мне меняться.

Он заказывает шоколадные профитроли: с диетой покончено.

Ты не объявлялся четыре дня.

Я оставляю на твоем автоответчике сообщение: «Привет, это я, у меня все хорошо, я по тебе скучаю. Я тебя больше не боюсь, мне нравится по тебе скучать».

Голубь все время со мной. Он никуда не улетает. Я за ним наблюдаю, беспокоюсь. Он поднимает голову, и я стараюсь поддержать его взглядом. Потом на мо­их глазах он съеживается и втягивает ее обратно.

Я обедаю с Аннушкой. Она явилась в юбке. Меня это удивляет. Она со вздохом объясняет, что ее за­ ставили. Она сменила место работы и теперь отве­чает за связи с клиентами. Новый шеф попросил ее быть поженственнее.

– Как он меня достал! Ты не представляешь! Об­ращаясь ко мне, он каждый раз спрашивает: «И что на это скажет прелестная Аннушка?» Попробовала бы я ему сказать: «Ну что, пузатый Робер с волоса­тыми ноздрями доволен моим ответом?» Более того, я просто уверена, что мои коллеги мужского пола за ту же самую работу получают больше… Так что я то­же провожу расследование и, можешь быть спокой­на, прелестная Аннушка сумеет за себя постоять! Будь у меня такое пузо и такие волосатые ноздри, меня бы в жизни не взяли на работу! Как это унизи­тельно, честное слово, как унизительно! Тебе этого не понять, ты – вольный художник!

– А что с женихом?

– Я постоянно бешусь. Постоянно. Никак не могу смириться… Он как бы пытается меня выносить, я как бы позволяю себя приручить. Он говорит, что я все преувеличиваю, драматизирую, но мужчине это­го не понять! Мои проблемы кажутся ему надуман­ными. Он будто вчера родился! И все-таки, знаешь, мне так хочется любить, так ужасно хочется любить.

Официант приносит десертное меню. Мы отка­зываемся от сладкого, заказываем два кофе.

– Я набрала два килограмма, – говорит Аннуш­ка, поглаживая себя по животу. – Мне вся одежда мала, чудом влезла в эту юбку. Вот тебе еще одна на­думанная проблема: вес. Почему мы такие? По твое­ му, я толстая?

Я отрицательно качаю головой.

Ты уже неделю не даешь о себе знать.

Я начинаю волноваться, снова общаюсь с твоим автоответчиком, записываю: «Куку! Не забывай, что я существую. Я все время о тебе думаю и скучаю сильно-сильно-сильно».

Ты не перезвонил. Я безвылазно сижу дома, нику­да не хожу, работаю как проклятая. Я снова обрела чувство слова, мне самой нравится как я пишу. Ка­жется, эта книга зародилась в глубинах моей души, и теперь все самое сокровенное нетерпеливо выплески­вается на бумагу. Передо мной проносится мое детст­ во. Я вспоминаю себя маленькой девочкой, скрытной и молчаливой. Главное – выговориться. Чем упорнее мы молчим, тем беззащитнее становимся.

Я пишу, чтобы выговориться.

Я напрягаю слух, чтобы не пропустить звонка.

Я начинаю беспокоиться, не хочу, чтобы это пре­вратилось в дурацкое соревнование: кто позвонит первым, тот и проиграл! Тише едешь – дальше будешь! Это не про меня.

Я проверяю правильно ли лежит трубка, вклю­чен ли автоответчик. Я смотрю в зеркало, чтобы удостовериться, что я по-прежнему красива.

Я наблюдаю за голубем на черепичной крыше. Он все еще выглядит слабым, сидит, свернувшись комочком, склонив голову на крыло.

Интересно, голуби спят?

Я накрошила хлеба, положила капельку мяса.

Интересно, что едят голуби?

Я наливаю в чашку немного молока, вылезаю в окно, осторожно ползу по скату крыши и ставлю еду за водосточной трубой.

Я ложусь рядом с голубем и смотрю на него.

Он весь какой-то ободранный, несчастная, изму­ченная птица.

Он не шевелится, не пытается улететь. Он сидит как вкопанный на своей крыше, должно быть, под­ цепил тяжелую болезнь, пострадал в голубиной склоке или просто состарился.

Интересно, у голубей бывает жар?

Моя мать не дает о себе знать.
Мой брат не дает о себе знать.
Изваяние тоже молчит…

Сегодня утром мой голубь воспрял духом. Я ви­дела как он добрался до чашки с молоком и опус­тил туда клюв, глотнул раз, и другой, и третий. По­том он поклевал хлеба и пристроился чуть поодаль, на водосточной трубе. Его серое оперение сливается с черепицей – таков голубиный камуфляж.

Он трется глазом о крыло. Глаз у него весь красный и опухший.

Интересно, бывают ли глазные капли для голубей?

Я продолжаю писать, работаю с утра до вечера. Всю ночь просиживаю в пижаме за письменным сто­ лом. Я ем то, что осталось в холодильнике: старый сыр, йогурты, тараму, сурими. Стол завален листами бумаги, и мне это по душе. Я пишу нашу историю, нашу прекрасную историю любви.

Когда мы снова встретимся, я подарю эту историю ему.

По крайней мере, любовная передышка позволи­ла мне хорошо поработать. Если он будет продол­ жать в том же духе, если он в самое ближайшее вре­мя не даст о себе знать, я скоро закончу.

Я не выхожу из дома: боюсь пропустить его звонок.

Он подвергает меня серьезному испытанию, хо­чет показать, что он – хозяин ситуации.

А между тем, я уже дважды оставляла ему сооб­щения, сообщения нежные, любовные.

Может быть, он решил перезвонить только после третьего.

Завтра я позвоню опять…

Я узнала это от Шарли.

Она начала издалека.

Ей было неловко, как-никак – принесла подруге дурную весть.

Она сказала:

– Я думаю, тебе лучше об этом знать: он встреча­ется с другой.