после хода 1. e2–e4 сопротивление бессмысленно. Зачем же дальше бороться?» «После этого, – рассказывает герой юморески, – я сыграл много партий с разными знаменитостями и, к моему полному удовлетворению, добился со всеми равного счета. Правда, партии, как и первая, продолжались недолго».
К счастью, до такого конца, как в юмореске, еще далеко! Умные машины могут рассчитать до малейших деталей даже полеты космических кораблей, но, разыгрывая шахматную партию, не подымаются над уровнем начинающего любителя. Разгадка этого проста. Работа любой кибернетической машины основана на элементарной истине: «дважды два – четыре». В шахматной партии та же формула может звучать иначе: «дважды два – пять» или «дважды два – три».
Чигорин сознавал это, Стейниц – нет.
Более убедительную характеристику Чигорина дал в 1892 году английский шахматный журнал: «Чигорин – блестящий шахматист, смелый и отважный. Однако этим качествам он редко позволяет превращаться в опрометчивость. Он обладает глубокими знаниями и, принимая многие принципы так называемой „новой“ школы, пророком которой является Стейниц, не допускает, чтобы эти принципы играли относительно его гения роль оков. Чигорин – не педантичен, его концепции высоки, идеи великолепны, стиль безупречный».
Чем же все-таки объяснить такие в корне противоречивые суждения крупнейших зарубежных авторитетов?
Только тем, что Чигорин, как теоретик и шахматный мыслитель, был на голову выше своих критиков, что он отвергал не теорию вообще, как они утверждали, а лишь теорию догматическую, педантскую, состоящую из абстрактных, надуманных «законов», якобы приложимых к любой шахматной позиции и поэтому обескровливающих и обедняющих шахматное творчество, не двигающих его вперед.
Чигорин так отзывался о работах зарубежных коллег: «Нередко теоретическое – синоним шаблонного, ибо что такое „теоретическое“ в шахматах, как не то, что можно встретить в учебниках и чего стараются придерживаться, поскольку не могут придумать чего-либо более сильного или равного, самобытного».
Михаил Иванович считал, что «в каждом дебюте, чуть ли не в каждом варианте его, можно избежать шаблонных, книжных вариантов, достигая при этом, разумеется, не худших, если не лучших, результатов».
Как видно, Чигорин был страстным врагом шаблона, энтузиастом-новатором!
В другом высказывании русский теоретик подробно развивает свой тезис о творческом овладении шахматной теорией и о необходимости экспериментальных поисков в дебютах: «В шахматных книгах и журналах то и дело приходится слышать: „теоретично“, „теоретичнее было бы“ и т. п. При этом под словом „теоретично“ разумеют обыкновенно ходы общепринятые, постоянно встречающиеся, имеющие разве то преимущество, что они более других исследованы. В действительности же почти во всех дебютах можно приискать такие ходы, которые не уступят теоретическим, если опытный и сильный игрок сумеет сделать их исходным пунктом комбинации. Вообще шахматная игра гораздо богаче, чем можно представить ее на основании существующей теории, стремящейся сжать ее в определенные узкие формы».
Стейниц, Тарраш, Алапин и многие другие не понимали, что Чигорин является не королем «старой» школы, а главой третьего, наиболее передового, прогрессивного течения шахматной мысли, которое нашло свое блестящее развитие в теоретических работах и спортивных достижениях на международной арене Алехина и советских шахматистов. Именно поэтому самая передовая в мире советская шахматная школа по праву может называться чигоринской шахматной школой, поскольку Чигорин был ее основоположником и в теории и в практике.
Познакомимся вкратце с установками шахматных школ, поскольку их подробная характеристика не входит в тему этой книги, после чего «предоставим слово» самому Чигорину.
Напомню читателю, что хотя шахматная игра существует свыше тысячи лет, ее теперешние правила и вытекающие из них законы окончательно сформировались лишь за последние столетия.
Вначале основной темой шахматной борьбы была прямолинейная атака на короля и достижение мата любой ценой. Для старой, иначе итальянской, шахматной школы характерны были такие партии: или белые стремительно использовали дебютную ошибку противника и быстро матовали черного короля, или оба партнера, кое-как развив свои силы, начинали обоюдный стремительный штурм позиции неприятельского короля, не стесняясь ни пожертвованием ценного материала, ни образованием позиционных слабостей в собственном лагере. Игра шла «ва-банк»!
Очень часто исход партии решался не искусством игры того или иного шахматиста, а счастливой случайностью в виде некорректной, но удавшейся вследствие плохой защиты противника комбинации. На большой высоте были только техника конкретного расчета вариантов и комбинационное чутье. Блестящими представителями «старой» школы в позднейший период были, например, Андерсен или Блекберн.
В противоположность односторонней, основанной на нездоровом авантюрном риске, иногда ловушечной игре Стейницем был выдвинут иной подход к шахматной борьбе, основанный на значении пешечного расположения, на повышении техники защиты, на принципиальном признании возможности добиться победы не только матовой атакой, но и позиционным маневрированием с целью получить небольшой материальный перевес и потом постепенно реализовать его.
Стейниц не был абсолютным новатором в провозглашении преимуществ позиционной стратегии. Он использовал идеи и принципы, высказанные или продемонстрированные практически гениальными мастерами прошлого. Но заслуга Стейница была в том, что он сумел обобщить и сформулировать в печати установки «новой», позиционной школы, постепенно завоевавшие общее признание и прославившие имя Стейница больше даже, чем его спортивные достижения.
Как многие теоретики-новаторы, Стейниц иногда впадал в крайность, чтобы оттенить ярче свой тезис, и доходил даже до полного отрицания комбинационного творчества.
Он, например, утверждал, что «шахматный стратег не должен гнаться за возможностью блестящих комбинаций, а, наоборот, должен бороться с ними и предупреждать их простыми и неблестящими средствами».
Эта мысль, которую вознесли на щит в свое время, крайне путана. Речь идет, очевидно, не о «блестящих комбинациях» со стороны противника, потому что какой же чудак будет вызывать «огонь на себя» и готовить себе разгромное поражение? Значит, речь идет об отказе самому проводить блестящие комбинации, дабы ограничиваться спокойной позиционной борьбой.
Другим перегибом Стейница было то, что он пытался короля сделать активной воюющей фигурой. Так, в одной из статей того времени Стейниц писал:
«В настоящее время шахматная тактика во многом изменилась и во многом вполне противоположна старой. Атака на королевский фланг теперь составляет не правило, а исключение. Обыкновенно атака ведется сначала на центр или на ферзевый фланг…
Последователь Стейница, чемпион Германии конца прошлого века Тарраш в своем отрицании комбинационной игры пошел еще дальше. «Я всегда держусь того мнения, – писал он, – что жертва фигуры или пешки почти никогда не является непременным условием правильной и, так сказать, нормальной атаки и что жертва для получения или сохранения атаки нужна лишь в тех случаях, когда при естественном продолжении атаки допущена ошибка».
Таким образом, по мнению идеологов «новой» школы, борьба в шахматной партии должна была сводиться к осторожному маневрированию и к выжиданию ошибок противника. Конечно, если бы лидеры «новой» школы на практике строго придерживались своих теорий, они недалеко бы ушли в своем мастерстве, но в практических соревнованиях страстное сердце маэстро, его интуиция и темперамент препятствовали творческому самоограничению, и все они играли порой столь же смело и рискованно, как
