Чигориным принесет ему громадное «паблисити» (рекламу) и явится источником дальнейших заработков.
Чигорин начал матч двумя победами подряд, причем во второй партии матча провел комбинацию, которую Стейниц оценивал как «комбинацию редкой красоты и глубины», а Гунсберг заявил, что «вся эта комбинация могла быть создана только великим маэстро». Другие комментаторы единодушно охарактеризовали всю партию как «проведенную с высшим мастерством», как «жемчужину матча».
После этой партии был свободный день, и здесь Михаил Иванович проявил полное пренебрежение… к самому себе! Вместо того чтобы денек отдохнуть, Чигорин согласился дать сеанс одновременной игры против двадцати пяти сильнейших кубинских любителей. Сеанс он провел блестяще, проиграв лишь одну партию при одной ничьей, но эта щедрая трата сил тотчас отомстила за себя. Очередную партию, играя белыми, Чигорин проиграл Гунсбергу. Потом последовала тринадцатиходовая ничья – небывалый дотоле случай в практике Чигорина, ярко свидетельствующий о его плохом самочувствии. А его поражение в следующей партии позволило Гунсбергу сравнять счет. Потом последовал выигрыш Чигорина, ничья и его три поражения подряд – в восьмой, девятой и десятой партиях.
Под влиянием жары Чигорин допускал грубые ошибки даже в начисто выигрышных позициях. Подлинный «смех сквозь слезы» возбудила у зрителей, например, девятая партия матча. Чигорин, игравший белыми, жертвой слона лишил черных рокировки. Затем последовали новые жертвы, и король черных Гунсберга под ударами тяжелых фигур Чигорина помчался к центру доски, как олень, травимый львами. К 21-му ходу у Гунсберга были лишних два слона и конь, но Чигорин мог дать мат в несколько ходов. Эта возможность была и на 22-м ходу, а затем в течение десяти ходов была возможность вечного шаха. Уклоняясь от ничьей, Чигорин ухитрился партию проиграть!
Матч после полуторамесячной борьбы закончился вничью: каждый маэстро выиграл по девять партий при пяти ничьих.
По возвращении в Петербург Чигорин дал интервью корреспонденту «Нового времени», который нашел, что маэстро «вернулся к ним загоревшим и порядочно похудевшим, сбавившим несколько фунтов весу». Чигорин ничейный результат матча объяснил «невыносимой жарой, все время преследовавшей меня в Гаване. Вы здесь и понятия не имеете о подобной жаре. Я буквально изнемогал от жары – даже ночью. Гунсберг переносил ее сравнительно легче. Играли мы ежедневно в два приема от двух до половины шестого и от восьми до половины одиннадцатого вечера, и все время играли в раскаленной, удушливой атмосфере. Извольте-ка думать и соображать, когда с вас пот так и льет; только этим я и могу объяснить проигрыш мною некоторых партий. Несколько раз я в выигрыше был уверен, видел совершенно ясно, какой мне остается для этого сделать ход, и все-таки не делал его, пропускал случай и проиграл таким образом совсем даром несколько партий. Под влиянием этой жары мне такие случалось делать ошибки, которые не сделал бы сравнительно слабый игрок, такой, которому я охотно вперед дам ладью. Раз как-то мне один ход оставался до мата, и видел, какой это ход, а через минуту забыл и сделал такой ход, что вместо верного выигрыша проиграл. Играй я в Париже, Берлине, Лондоне, Петербурге, где хотите, только не в этом пекле, я непременно выиграл бы матч, а в Гаване мы его сыграли вничью».
А вот другая, аналогичная жалоба: «Партия продолжалась очень напряженно, пока наконец я не достиг ясного ничейного положения. И тогда внезапно силы мне изменили. Причины шахматного порядка здесь не имели места. В моем распоряжении было много времени, и положение было очень простое, но я, не обдумывая, сделал проигрывающий ход. По-видимому, это действие акклиматизации к раскаленному и очень яркому солнцу Кубы. По моим наблюдениям, оно вызывает состояние усталости и чувство головокружения – своеобразное опьянение солнцем».
Но эти слова – не Чигорина! Так писал 31 год спустя чемпион мира Ласкер, игравший в Гаване матч на мировое первенство с гениальным кубинцем Капабланкой.
Кубинский невропатолог, к которому обратился Ласкер, посоветовал ему «соблюдать строжайший покой» и дал такое любопытное разъяснение: «Здесь для вас слишком много света, жары и шума. Это заставляет человеческое тело излучать и потреблять гораздо больше энергии, чем в более холодных и темных зонах». «Следовательно, доктор, – спросил Ласкер, – это заставляет меня инстинктивно искать покоя? Должно быть, поэтому-то мои способности отказываются работать, несмотря на все мои усилия». «Конечно, – ответил доктор. – Вы нуждаетесь в покое, ваш мозг не в силах выполнять требования, которые вы ему предъявляете». «И он дал мне, – пишет Ласкер, – подробные разъяснения. Мои переживания подтвердили все, что он сказал. Он объяснил мое чувство головокружения, мою неспособность по прошествии нескольких часов игры оценить позицию или даже точно видеть положение».
Но Чигорин не обращался к докторам за советами, невнимательно, вернее – с полной беспечностью относился к собственному здоровью и отнюдь не заботился о должной спортивной форме.
Не извлек Чигорин должного урока и из своих тропических (точнее – трагических!) переживаний на Кубе. Тому же корреспонденту, спросившему: «Предполагаете ли вы вернуться в Гавану на новый матч?», Михаил Иванович ответил: «Может быть, и придется вернуться, меня приглашали, но мне бы этого не хотелось. Моя мечта сыграть матч в Петербурге в нашем шахматном клубе, сразиться со Стейницем и получить реванш… Мало того, в наш клуб поступило несколько предложений денежных взносов на случай, если б этот матч состоялся: поступили предложения из Динабурга, Новгорода, Пскова, от Виленского шахматного собрания, от одного из полков в Выборге – всех предложений я не припомню, но не в этом, собственно, суть, то есть не в деньгах, которые, наверное, найдутся, вся суть в инициаторе, в человеке, который взялся бы устроить подписку среди русских шахматных игроков, взял бы на себя переписку, переговоры, все хлопоты, сплотил бы всех нас для этого дела – вот какого человека нам нужно! Деньги найдутся, в сочувствии не будет отказу, нашелся бы только организатор».
А практичный Гунсберг на сто процентов использовал свой почетный ничейный результат в матче с Чигориным. Ему удалось уговорить Стейница сыграть с ним матч в нормальных климатических условиях – в Нью-Йорке зимой 1890/91 года на очень скромных финансовых условиях. Стейниц не чурался никакой новой «пробы сил», а Гунсберга вообще не считал опасным противником, о чем свидетельствовала небольшая ставка – 375 долларов.
Не верил в успех Гунсберга и шахматный мир, вследствие чего часть ставки Гунсберг вынужден был внести сам. Но он правильно рассчитал, что эту затрату при проигрыше матча с лихвой покроет при обеспеченной широковещательной рекламе гонораром за корреспонденции о ходе борьбы против чемпиона мира, комментированием партий матча, сеансами одновременной игры и другими показательными выступлениями в США.
Матч Стейниц – Гунсберг игрался на большинство из двадцати партий. Гунсберг придерживался матчевой тактики и дебютного репертуара самого Стейница, но, вопреки примеру чемпиона мира, избегал рискованных экспериментов и незнакомых дебютных систем. Ученик оказался достойным партнером своего учителя. Как писал позже Тарраш, «Гунсберг – первый из противников Стейница, который выступил против него с его же оружием в руках».
Стейниц же явно недооценивал Гунсберга и пускался на самые сомнительные дебютные эксперименты, иногда даже сознательно делая плохие ходы, чтобы избежать бесцветных упрощений. Привыкший к смелой творческой манере Чигорина, Стейниц жаловался потом, что Гунсберг стремился только к ничьим и ему приходилось рисковать, чтобы оживить борьбу.
Любопытен разговор, происходивший между партнерами в начале двенадцатой партии матча. Когда Гунсберг, игравший белыми, предложил гамбит Эванса, который он обычно не применял, предпочитая закрытые начала, Стейниц сверкнул глазами и воскликнул: «А, так вы ожидаете применения моей защиты? Что ж, получите ее!»
Гунсберг ответил, что он вовсе не рассчитывает, что Стейниц применит свой излюбленный защитительный вариант, так как Чигорин его начисто опроверг в своем телеграфном матче со Стейницем.
– Вот как?! – вскричал негодующий Стейниц. – Так я избираю именно свою защиту!!
И действительно, партия Гунсберг – Стейниц до 16-го хода белых совпадала с партией по телеграфу Чигорин – Стейниц, и к этому моменту положение Стейница в обеих встречах было безнадежным. Стейниц против Гунсберга черными сделал иной 16-й ход, надеясь усилить защиту, но также не смог спасти партию и продержался еще только восемь ходов. Это был чистейший очковый подарок Гунсбергу, да и к тому же от двух маэстро – Стейница и Чигорина!
