их, они шуршали и позванивали высохшими семечками.
Длинные мутные волны, завиваясь и пенясь, заливали берег до самой балюстрады. Тучи сползали по горам лохмотьями черного дыма.
Надя жила в маленьком домике на горе.
Девочка сидела на Надиной кровати и беззвучно плакала, утирая слезы уголком головного платка.
— Что теперь делать? — шептала она.
— Раньше думать надо было, — сказала Надя угрюмо.
— Все узнают, — шептала девочка. — Все будут говорить…
— Вовремя надо было спохватиться, — сказала Надя. — Теперь хоть плачь, хоть криком кричи на весь свет — ничего не поможет.
Еще она сказала:
— Надо же.
И еще:
— Так уж он тебе понравился?
— Понравился, — всхлипнула девочка.
— И неужели ты ему не напишешь? — спросила Надя. — Как же так?!
Но тут девочка поднялась и стала такая гордая, горько-замкнутая.
— А что это поможет? — сказала она. — Только стыда больше. Когда он ни словечка даже не написал, исчез и все… Ладно, пусть так: он — сам, я — сама…
Длинные мутные волны заливали берег до самой балюстрады. Тучи ползли по горам лохмотьями черного дыма.
Мглистый, промозглый спускался вечер.
Ударил утренний мороз, и враз свалились с орешины ее красивые крупные листья, все до единого, легли кругом на землю и на ту скамью. И выступил, точно выбежал, гипсовый лыжник, прыгающий с трамплина.
Перед стеклянной дверью в пустую столовую диетсестра в белом халате стояла среди персонала и ответственным голосом спрашивала:
— А ты когда пойдешь в отпуск?
— Я пойду, пожалуй, в декабре, — ответила толстуха Таня, соседка девочки по общежитию.
— Можно в декабре, а можно и в январе, так что выбирай, — сказала диетсестра.
— В декабре мне лучше, — сказала Таня.
— А мне надо в апреле, — сказала девочка.
— В апреле нельзя, — сказала диетсестра. — Можно в декабре и можно в январе.
— Мне в апреле надо, — сказала девочка. — У меня в деревне тетя, она мне все равно что мать.
— Она ее воспитала, когда родители умерли, — сказала Таня.
— При чем тут тетя, — сказала диетсестра. — Объясните толком.
— Тетя строит дом, — сказала девочка. — И просит приехать вот именно в апреле. Помочь. Она письмо прислала. — И девочка показала письмо.
Диетсестра взяла письмо, персонал тоже стал читать, заглядывая через плечо.
«Приезжай, помоги, без тебя как без рук», — было написано в письме.
Девочка стояла такая смирненькая и смотрела пристально на читающих.
«Жду ответа, как соловей лета», — дочитала диетсестра и сказала с досадой:
— Вот непременно им надо тогда, когда нельзя! — Но тут же смягчилась: — Ну ладно уж, иди в апреле в виде исключения, раз она тебя воспитала.
И девочка вздохнула с облегчением и сказала:
— Спасибо!
— Обошлось, — сказала она Наде. — Разрешили отпуск в апреле.
— А дальше-то как? — спросила Надя.
— Писем больше не потребуется, — сказала девочка. — За это спасибо, а больше не потребуется. Время подойдет, просто уеду отсюда.
— Вот отчаянная стала, кто б мог подумать! — сказала Надя. — Какая была тихая и какая стала отчаянная.
— Ты мне свой паспорт дашь, как поеду, — сказала девочка.
— Только бы тут не узнали до апреля, — сказала Надя.
— Не узнают, — сказала девочка.
Она сидела в своем общежитии: двухэтажный опрятный дом на краю парка, дальше за ним хозяйственные постройки — кладовые, прачечная, гараж.
Жила она по-прежнему в комнате с Таней. У Тани над энергичным, подковкой, с опущенными углами ртом росли суровые темные усики. Росту маленького была, а плечи могучие. Глядела Таня хмуро, зря болтать не любила, в свободное время вышивала на пяльцах.
Вот и сейчас сидела она напротив девочки и вышивала, а девочка говорила ей:
— Будем жить в своем домике. И рядом лес. И речка. И море. Такое теплое, как тут. И все будет у нас как нельзя наилучшее.
— Пустяки говоришь, — отвечала Таня недовольным баском. — Где ты видела, чтоб и море, и лес, и речка, скажи, пожалуйста? Еще и домик! Домик-то откуда возьмешь?
— А мы тот дом, что тетя строит, обменяем на эти места. И заживем с моим мужем тут, — поддразнивала девочка.
— Откуда это у тебя уже и муж появился? — удивлялась Таня, а девочка говорила:
— Не может же такого быть, чтоб мужа не было. Будет и муж в свою очередь…
Зимой по вечерам девушки в общежитии собирались вместе и пели песни под Таниным руководством, хорошо пели, красиво.
У толстушки Тани лицо становилось вдохновенным, она поднимала глаза к потолку и пела, словно молилась:
Приходила к девушкам диетсестра в неизменном белом халате, говорила удовлетворенно:
— Вот какая у нас самодеятельность — на фестиваль послать не стыдно.
— А что, — говорила Таня, — вот если б у Кати пьяно получилось, какое требуется, то можно бы и на фестиваль.
И девочка пела с ними, но пела без удовольствия, и не интересно было ей, получится или не получится пиано у Кати. Поет веселое, а глаза безрадостные. Поет и вдруг смолкнет, задумавшись о своем.
Очнется и оглядится подозрительно: не заметил ли кто ее задумчивости.
Всех людей вокруг она подозревала, все ей казались соглядатаями, недоброжелателями.
— Ты чего, голова болит? — спросит Таня. Девочка вспыхнет, как спичка:
— Ничего у меня не болит! Почему это она заболит!
Диетсестра еще разок заглянула в комнату, чтобы послушать пение, девочка смотрит на нее с ненавистью.
— Так и ходит, так и смотрит! — ожесточенно рассказывает она потом почтарке Наде. — Так за каждым моим шагом и следит!
Хотя диетсестра на нее обращает внимания не больше, чем на других.
