Мао Цзэдун

тему он и говорил, объявив всех реакционеров «бумажными тиграми». Это было бы еще хорошо, но при этом он добавил следующее: «Попробуем предположить, сколько погибнет людей, если разразится война? Возможно, что из 2700 миллионов человек населения всего мира людские потери составят одну треть, а может быть, и несколько больше — половину человечества… Как только начнется война, посыплются атомные и водородные бомбы. Я спорил по этому вопросу с одним иностранным политическим деятелем. Он считает, что в случае возникновения атомной войны могут погибнуть абсолютно все люди. Я сказал, что, в крайнем случае, погибнет половина людей, но останется еще другая половина, зато империализм будет стерт с лица земли и весь мир станет социалистическим. Пройдет столько-то лет, население опять вырастет до 2700 миллионов человек, а наверняка и еще больше»²⁰⁶. Как видно, он развивал идеи, высказанные им ранее Неру, финскому послу Карлу Йохаму Сундстрему, а также (в завуалированной форме) Юдину. На этот раз он, правда, был более конкретен в цифрах, и это его небрежное жонглирование сотнями миллионов жизней произвело на всех чудовищное впечатление. В зале воцарилось молчание. Все чувствовали себя неловко.

После этого на банкете он вновь стал вести разговор о пользе ядерной войны для дела социализма. Хрущев не знал что и думать. И тогда глава итальянской компартии Пальмиро Тольятти спросил: «Товарищ Мао Цзэдун! А сколько в результате атомной войны останется итальянцев?» Мао спокойно ответил: «Нисколько. А почему вы считаете, что итальянцы так важны человечеству?»²⁰⁷ Спичрайтер Хрущева Олег Александрович Гриневский, присутствовавший тогда в зале в качестве одного из переводчиков, помнит, что Мао при этих словах даже не улыбнулся. (Гриневский, не знавший китайского языка, переводил с русского на английский для англоговорящей аудитории после того, как кто-то другой осуществлял перевод с китайского на русский.)

Что это значило? Неужели Мао был настолько невежествен, чтобы не понимать, что его рассуждения — чушь? Нет, конечно. Он был достаточно образован, по крайней мере в том, что касалось политики и военного дела. Тогда зачем же он так себя вел? Многие из тех, кто задумывался над этим, высказывали мысль о том, что он, очевидно, хотел подтолкнуть СССР к ядерному конфликту с Соединенными Штатами. Другие не соглашались: слишком уж топорно действовал Мао. Скорее, полагали они, Мао Цзэдун просто хотел предотвратить сближение между супердержавами. Однако в рассуждениях Мао не было ни того ни другого. На самом деле он просто эпатировал публику, откровенно издеваясь как над Хрущевым, так и над старыми коминтерновцами, так недавно раболепствовавшими перед Сталиным. Всех этих «Тольятти», когда-то заправлявших в ИККИ, друживших с Ван Мином и учивших его (Мао) уму-разуму[127], он глубоко ненавидел. Когда-то они готовы были аплодировать любой глупости «вождя всех народов», стараясь разгадать его загадки и шутки. Теперь же пришла его очередь: он чувствовал себя великим и хотел, чтобы все это осознавали. Он просто хотел взять реванш за те унижения, которые ему самому приходилось терпеть от любившего черный юмор мрачного кремлевского тирана. Вот почему он так явно пытался подражать Сталину. Говорил менторским тоном, вальяжничал и точно так же, как Сталин, пытался шутить — дико и странно. Впоследствии он не раз будет возвращаться к теме ядерной войны и перспективам победы над империализмом. Будет развивать ее и во время официальных переговоров с Хрущевым. И каждый раз тот будет недоумевать: «На чем основаны его взгляды?»²⁰⁸ Так никогда и не поймет он Мао Цзэдуна[128] .

Перед расставанием Хрущев подарил своему гостю множество сувениров, а также большую банку зернистой икры. Она была действительно очень хорошего качества, но Мао не мог ее есть, так как китайцы вообще не употребляют в пищу сырую рыбу. Банку, однако, он взял и привез с собой в Пекин. А через несколько дней пригласил на обед секретарей и охранников, которым и предложил попробовать аккуратно выложенное на фарфоровую тарелку заморское кушанье. «Давайте, давайте, пробуйте, — смеялся он. — Это социалистическая икра!

Один из приглашенных осторожно взял палочками для еды немного икры и положил ее в рот. Было видно, что он совершенно не горел желанием ее есть, но, сделав над собой усилие, проглотил. Его чуть не стошнило.

— Ну как? Вкусно? — спросил его Мао, и взрыв хохота сотряс его грузное тело.

— Выглядит-то красиво, — ответил несчастный, — но не вкусно. Мне она не нравится, я не могу ее есть.

— Ну и правильно! Не можешь жрать, так не жри! — по-простому объяснил ему Мао»²⁰⁹.

Ему стало особенно весело от того, что хрущевский подарок пришелся его окружению не по вкусу. Что- то во всем этом было символичное!

Вернувшись в Китай, он стал развивать идеи об особом, китайском, пути социализма, впервые высказанные в «Десяти важнейших взаимоотношениях». Вновь и вновь продумывал он варианты «большого скачка» — новой модели ускоренного экономического развития, основанной главным образом на использовании преимуществ Китая, прежде всего его безграничных людских ресурсов. «Наша страна производит слишком мало стали, — сокрушался он. — Нам надо любой ценой укрепить себя, иначе на нас будут смотреть сверху вниз»²¹⁰.

Уже в Москве он стал хвастать тем, что через 15 лет Китай обгонит Великобританию по производству металла. «Англия производит ежегодно 20 миллионов тонн стали, — говорил он руководителям социалистических стран, — …через 15 лет она, возможно, достигнет производства 30 миллионов тонн стали в год. А Китай? Через 15 лет Китай, возможно, будет производить 40 миллионов тонн. Разве это не значит обогнать Англию?»²¹¹ Вдохновил его на это хвастовство не кто иной, как Хрущев, который тоже, как известно, излишней скромностью не отличался. За две недели до выступления Мао, на юбилейной сессии Верховного Совета СССР, он громогласно заявил, что в течение ближайших 15 лет СССР сможет не только догнать, но и перегнать Америку²¹². Так что речь Мао Цзэдуна была ответом «старшему брату».

И Мао, вообще-то говоря, поскромничал. На самом деле его одолевало желание обогнать сам Советский Союз, доказать всем и в первую очередь Хрущеву, запустившему два спутника, что и он (Мао) не «лыком шит». Сколько сарказма и зависти было в его словах, когда он говорил в начале 1957 года: «Ну и что у них [руководства СССР] есть? Только и всего-то, что 50 миллионов тонн стали, 400 миллионов тонн угля и 80 миллионов тонн нефти. Ну и сколько это стоит? Да ничего. А они, имея все это, возгордились. Как же могут они быть коммунистами? Марксистами?»²¹³ Новый путь Мао, таким образом, был неизбежно чреват дальнейшим ухудшением отношений Китая с кремлевскими традиционалистами.

В январе 1958 года на совещаниях в Ханчжоу (провинция Чжэцзян) и Наньнине (Гуанси-Чжуанский автономный район) Мао усилил критику тех, кто выступал против «торопливости» и «слепого забегания вперед». Вновь осуждал тех, кто следовал советской модели. «Если бы мы во всем поступали так же, как Советский Союз после Октябрьской революции, — заявил он, — то у нас не было бы текстиля, не было бы продовольствия (раз нет текстиля, значит, нечего обменять на продовольствие), не было бы угля, электроэнергии, ничего бы не было». В Ханчжоу он объявил, что движение «за упорядочение стиля», которое только недавно, на 3-м пленуме, он решил ослабить, будет доведено до конца. В Наньнине же 18 января предупредил партийные кадры, что борьба со «слепым забеганием вперед» неизбежно «погасит энтузиазм… 600 миллионов человек»²¹⁴. Он, кроме того, заметил Чжоу Эньлаю, что тот и некоторые другие «товарищи оказались всего в каких-нибудь 50 метрах от самих правых»²¹⁵. Ганьбу поддержали Председателя, и премьер вынужден был выступить с самокритикой.

Вновь Мао одержал победу. 31 января он обобщил результаты обеих конференций в важном документе — «Шестьдесят тезисов о методах работы», в котором, по существу, был обоснован курс «большого скачка» и выдвинут лозунг «три года упорного труда»²¹⁶. Этот курс стал важнейшей частью его программы «китайского» социализма.

Таким образом, высказанные Мао впервые в апреле 1956 года и развитые затем в 1957–1958 годах идеи особого, китайского, пути развития могли, как мы видели, родиться только в послесталинской атмосфере, которую создал в мировом коммунистическом движении не кто иной, как Хрущев. Тем самым именно этот советский лидер сподвигнул Мао не только на ускоренную сталинизацию, но и — против своих намерений — на окончательный отказ от советского пути развития.