получше, а у меня — время привыкнуть к этой планете, плавание получилось бы куда приятнее.
Но, к сожалению, я не могла не вспоминать, что у себя, на Третьем Уровне, мы управляем погодой гораздо лучше, чем они здесь. Если планируется дождь, все заранее знают, когда он пойдет. Поворот рубильника — и дождь льется, пока его не выключат. И никому не приходится дышать таким вот неимоверно влажным воздухом.
Мы плыли, и Хельга, желая, видимо, выказать дружелюбие, начала разговор.
— У тебя есть братья или сестры? — спросила она.
— Нет, — ответила я. — По-моему, нет. Я никогда о них не слышала.
— Как, разве ты не знала бы о них? Может, у тебя есть сводные?
— Точно не знаю, но мне о них никто не говорил. Мои родители поженились так давно, что если бы у меня и был брат, он давно был бы взрослым. Или даже умер бы.
Может показаться странным, но меня никогда не занимал этот вопрос. Я вообще не думала о братьях и сестрах. Это было интересное наблюдение, но тогда я не приняла его во внимание, хотя стоило бы.
Хельга посмотрела на меня озадаченно.
— Поженились? Я думала, вы вообще не женитесь, как люди. Я думала, вы живете с кем хотите…
— Мои родители, — сказала я с достоинством, — женаты уже больше пятидесяти лет. Земных лет.
— Пятьдесят лет?! Не может быть! Я же только что видела твоего отца, он на вид младше моего…
— А сколько лет твоему папе?
— Сейчас скажу… — Хельга что-то подсчитала в уме. — Около пятидесяти.
— Ну, а моему — восемьдесят один. Земных.
Они посмотрели на меня с выражением полнейшего недоверия.
— О, ты лжешь!
— А матери моей — семьдесят четыре! Или семьдесят пять, не помню точно.
Хельга бросила на меня полный негодования взгляд и отвернулась. Но я говорила правду, и если она не хотела мне верить, тем хуже для нее.
Не скажу, что состоять в браке пятьдесят лет — обычное дело для жителей Корабля. Как правило, люди устают друг от друга после двадцати или тридцати лет и затем расстаются. Есть и другие, их немало, которые, не желая перманентного брака, просто сходятся и живут вместе. И есть третьи, которые, не будучи даже знакомыми, заводят детей лишь потому, что так советует Корабельный Евгеник.
Но что бы там Хельга ни утверждала, это было искажение действительности.
Мои родители были странной парой. Женатые полвека, они уже восемь лет не жили вместе. Когда мне было четыре года, матери представилась долгожданная возможность — изучать искусство под руководством Лемоэля Карпентера. И она ушла. Правда, если вы женаты целых пятьдесят лет и ожидаете, что впереди вас ждет еще столько же, то перерыв лет на восемь едва ли будет заметен.
Честно говоря, я не понимала, что мои родители находили друг в друге. Слишком они были разными людьми. Я любила и уважала отца, но мать не любила совсем. Быть может, мы просто не находили общего языка. Например, я считала, что это ее «искусство» — самая настоящая ерунда. Однажды, в одно из редких посещений ее квартиры, я увидела некую скульптуру.
— Это называется «Птица», — сказала мать.
Я и сама видела, что больше всего «это» похоже именно на птицу. Мать работала прямо с фотографии, но «птица» выглядела настолько тяжеловесно и неестественно, что казалась абсолютно безжизненной. Естественно, я не преминула ей об этом сказать, и, конечно, она обиделась, мы заспорили, и кончилось тем, что мать выставила меня за дверь.
Но тут было не только взаимное непонимание. Мать совершенно ясно дала мне понять: она родила меня, выполняя долг, а вовсе не потому, что хотела этого. И почему-то я считала, что она только и ждет моего Испытания, чтобы снова вернуться к Папе. Но, повторяю, я не любила ее.
Добравшись до противоположного конца порта, мы, вместо того, чтобы сразу же плыть назад, как я ожидала, повернули и поплыли под углом к выходу из акватории. Лодкой управлял Ральф. Качка резко усилилась — мы оказались теперь к волнам левым бортом. Лодка вздымалась на гребнях и проваливалась в ложбины, и через несколько минут такого удовольствия меня начало тошнить. Но эта тошнота была совсем другого рода, чем та, которую мне доводилось испытывать раньше. Мною завладела самая настоящая морская болезнь — тошнота усугублялась головокружением.
— Нельзя ли вернуться назад? — попросила я Хельгу. — Меня тошнит.
— Это и есть самый быстрый путь назад, — сказала она. — Мы же не можем плыть против ветра. Нужно лавировать.
— Ужасно медленно… — проговорила я.
Ральф рванул за привязанный к утлегеру канат, перебросил утлегер на другую сторону лодки, одновременно поворачивая румпель, и мы медленно совершили поворот на другой галс. К этому времени я чувствовала себя совсем скверно.
— Не волнуйся! — весело сказала Хельга. — Скоро вернемся! — Она повысила голос: — Ты уже поуправлял, Ральф! Дай мне!
— Ладно, — очень неохотно согласился Ральф.
Хельга перебралась на корму, перехватила у брата румпель и канат утлегера. Потом она кивнула в мою сторону.
— Ее тошнит.
— О, — произнес Ральф. Он пробрался ко мне и, усевшись рядом, сказал: Чтобы привыкнуть к качке, нужно время. Поплаваешь — приспособишься.
Он замолчал, с легкой завистью следя за Хельгой. Мне подумалось, что плавание под парусом, разумеется, если ты вообще способен им наслаждаться, гораздо интересней для рулевого, чем для пассажиров. По крайней мере, Хельге и Ральфу больше нравилось управлять парусом, чем сидеть со мной рядом. Хотя это могло быть оттого, что они считали своей обязанностью заводить со мной разговоры, а это им было трудно.
— Э-э-э, как ты думаешь, наши отцы поладят? — спросил Ральф.
Я сглотнула, стараясь обуздать желудок, и ответила:
— Не знаю. Понятия не имею, о чем они собрались вести торг.
Он удивленно посмотрел на меня.
— Как это, ты не знаешь?! Мы вкалываем на копях, добываем для вас вольфрамовую руду, везем ее за тридевять земель, а ты об этом понятия не имеешь?!
— Почему вы не… — Осекшись, я изо всех сил ухватилась за борт лодки, стараясь сохранить самообладание при виде неожиданно раскрывшейся перед нами бездны между волн. — Почему…
Вы не добываете эту штуку, как ее там, сами для себя?
— Мы не знаем, как ее очищать, — зло ответил Ральф. — Вы, с Корабля, не открываете нам, как это делается. Мы с вами торгуем, но вы даете нам только крохи информации.
В это время мы опять делали поворот, готовясь пройти последний отрезок пути до пирса.
— Как же иначе, — сказала я. — Мы уже столько лет храним знания — с тех пор, когда была уничтожена Земля. Если бы мы отдали их все вам, чем бы мы стали торговать?
— Мой папа говорит, что все вы паразиты, — заявил Ральф.
— Вы живете нашим тяжким трудом. Хапуги вы, вот и все.
— Мы не паразиты, — возразила я.
— Если бы дела делались справедливо, то мы бы жили, как короли, а не вы.
— Если мы живем, как короли, то почему ты раньше говорил, что мы теснимся в переполненных клетках?
На мгновение мой вопрос сбил его с толку, но только на мгновение:
— Потому что вам нравится жить, как свиньям, вот почему. Я ничего не могу поделать, раз вам нравится жить, как свиньям.
— Если здесь и есть поблизости какие-то свиньи, то это вы, грязееды, сказала я.
— Что-о?!
