Этот парадокс Шопенгауэр объясняет следующим образом, обращаясь опять-таки к фактам, как они ему представляются. Гомосексуальные склонности, уверен Шопенгауэр, свойственны едва ли не единственным образом мальчикам и старикам. Это – уловка природы («воли»), знающей, что дети, рожденные от слишком молодых или слишком старых людей, второсортны, нежизнеспособны. Таким способам она отводит половой порыв, свойственный всем и отнюдь не сразу угасающий, в безопасное для ее целей русло, так сказать, перехитряет сама себя:
Эту главу Шопенгауэр, человек, известный своим дурным характером, испорченным еще более долголетним непризнанием его в философских кругах, заканчивает так:
…изложением этих парадоксальных мыслей я хотел оказать некоторое благодеяние профессорам философии, столь озадаченным всё большим распространением моей философии, которую они так тщательно скрывали, предоставив им возможность к клевете, будто я защищаю педерастию и призываю к ней.
Конечно, современный человек скорее улыбнется, чем вознегодует, ознакомившись с трактовкой вопроса Шопенгауэром, – и прежде всего потому, что факты, к которым он апеллирует, совсем не таковы. Но, как говорят философы, истина это не факт, истина это идеал – идеал не в смысле моральной цели, а как умопостигаемое строение основ, платоновский мир идей.
Ирония Шопенгауэра по адресу профессоров философии многослойна, она более чем двусмысленна, в ней, если угодно, три смысла. И самый последний: шопенгауэровская трактовка гомосексуализма как раз и есть ответ философа на провокативные призывы оппонентов перейти от теории к практике, от слов к делу и личным примером продемонстрировать верность своим этическим принципам – преодолеть слепую волю, отринуть покров Майи, уйти в ничто. «Педерастия» Шопенгауэра – это, так сказать, истина и путь; «жизни» же в ней, конечно, нет, как и не должно быть. (Как скажет позднее Бердяев, творчество не способно породить лицо, но, по Шопенгауэру, этого и не надо, это отказ от принципа индивидуации, от иллюзорности индивидуального существования.) Под видом объяснения Шопенгауэр дает апологию и этическое предписание.
Мы намеренно уклонимся от вопроса о личных пристрастиях Шопенгауэра, которые и не должны интересовать в постановке метафизических проблем: метафизика прежде всего – выход за пределы эмпирики, независимо от эмпирического состава переживаний самого метафизика. Тем самым мы хотим сказать не только, что трактовка вопроса Шопенгауэром внеличностна (ошибочна она или нет), но и обладает неким метафизическим измерением, коли она на данный манер связывает обсуждаемую тему с основным мотивом его философии. И говорится это нами не в последнюю очередь затем, чтобы оспорить в существенном пункте понимание и оценку Шопенгауэра Шпенглером, – а эта тема первостепенно важна для дальнейших рассуждений.
Главное в этой оценке – не только причисление Шопенгауэра к «цивилизаторской» стадии европейской истории, вынесение его за границы большого стиля европейской культуры, но и суженное понимание самой цивилизации как ступени вырождающейся культуры. Цивилизация, говорит Шпенглер, – плоско рационалистическое упрощение культуры, утрата последней религиозных и метафизических тем, знак конца некоего исторического цикла: Рим после Греции или США после Европы. По Шпенглеру, Шопенгауэр «цивилизационен», а не «культурен» прежде всего потому, что он отказывается от метафизики в пользу этики, пафос его философии моральный, а не творческий. Мораль вообще не имеет творческого характера (ницшевская инспирация у Шпенглера), она не строит, а успокаивает, утешает, помогает примириться с бытийной трагедией вместо того, чтобы выступить действующим лицом и, так сказать, строителем трагедии. В эпоху кризиса и упадка вопросы индивидуальной морали и утилитарного жизненного устроения всегда выходят на первый план. Структурно, в аналогиях как бы «синхронной» исторической морфологии Шопенгауэр оказывается у Шпенглера в той же группе, что буддизм, Стоя и социализм. Шпенглер не хочет видеть метафизического мотива самой цивилизации, а это шопенгауэровский мотив. Мы дальше укажем этот мотив; но уже сейчас заметим, что сам же Шпенглер его и описал, не дав ему, однако, потребного фортиссимо.
И второй если и не столь резко педалированный, то вполне внятно прозвучавший мотив в критике Шопенгауэра – указание на его биологизм, отвечающий научно-позитивистскому духу эпохи. Пристрастие Шопенгауэра к биологическим аргументам в защите своей философии общеизвестно («О воле в природе»), но для Шпенглера главное в этой теме – влияние шопенгауэровкого биологизма конкретно на Ницше. Ницшевский «позитивизм», его «Человеческое, слишком человеческое», посвященное Вольтеру, идет отнюдь не от Вольтера, а имеет иные источники, в том числе и Шопенгауэра, говорит Шпенглер, Ницше у него представлен как бы вывернутым наизнанку Шопенгауэром. Действительно, Ницше – это реактивное образование на пессимизме и жизненавистничестве Шопенгаура. Отсюда, а не от «Вольтера» – дионисизм, апофеоз жизни, гимны витальной силе, отождествление добродетели с мужественностью (при помощи лингвистического трюка), а главное – проект сверхчеловека или сверхчеловечества. Но у Шпенглера этот проект лишен какого-либо даже этического (то есть, по Шпенглеру, второразрядного) пафоса, а ставится исключительно в биологическую перспективу. И доказывается это логикой дальнейшего развития проекта – у Шоу. Об этом мы сейчас начнем говорить, но отметим напоследок некоторую, и немалую, психологическую глухоту Шпенглера (выделившего Вейнингера и прошедшего мимо Фрейда), видимое непонимание им ироничности так называемого ницшеанства в подтексте самого Ницше: «Больной не имеет права на пессимизм».
То, что Шпенглер выделил Бернарда Шоу и его темы в качестве направляющих для эпохи западной цивилизации (не культуры!), способно удивить сегодняшнего наблюдателя, склонного думать, что от знаменитого в начале прошлого века драматурга остался разве что «Пигмалион», да и то переделанный в мюзикл «Моя прекрасная леди». Конечно, это не так, конечно, Шпенглер прав в таком понимании значения Шоу; в самом «Пигмалионе» ничуть не меньше проблем, чем, скажем, в ибсеновской «Норе»: Шоу – ибсенист, и сам неоднократно об этом говорил. Тема «Пигмалиона» – не социально-утилитарная, а биосоциальная, а биология в современном мире приобрела именно метафизический размах: это предчувствовал и это эксплицировал Шоу во многих своих значительнейших произведениях. Интерес Шпенглера к Шоу как к важной фигуре подтверждает в очередной раз остроту его культурно-исторического видения:
Конечно, Шоу не менее ироничен, чем Шопенгауэр и Ницше, Шпенглер не ощущает скрытой иронии их построений по причине своей психологической глухоты. Например, он не увидел у самого Шоу пьесы «Дилемма врача», в которой как раз «художник и слабак» справляет некое торжество над людьми всячески прагматичными, хотя сам при этом и умирает. Правда, в мироощущении Шоу наличествует вопрос: а так ли уж смерть трагична, нет ли в ней некоей «прагматики»? Вспомним визит Шоу в СССР, в котором он в 1931 году не заметил голода. Запоздалое негодование вызывает его тогдашняя реплика: «Нигде я так хорошо не обедал, как в СССР». Не стоит особенно негодовать: Шоу – художник, а у художников не мировоззрение определяет стиль, а наоборот, стиль диктует значащие заявления. К тому же следует припомнить, что Шоу был вегетарианец: много ли ему было надо в смысле обедов? И это вегетарианство всячески значимо.
