убийцы.
Я-то была уверена, что Рита Доннели что-то знала и хотела скрыть. Не думаю, что это связано с поджогом. Скорее с ее детьми. У меня ведь еще раньше возникло смутное подозрение, что Сол Селигман может быть их отцом, только раньше я считала, что это никак не касается меня или «Аякса». Кажется, я ошибалась.
Миссис Фельдман снова удалилась в глубину дома. Ну что за идиотский способ общения! Через несколько минут она вернулась.
— Отец говорит, что вы — как чума, от вас все равно не отделаться. Если он с вами не поговорит, вы так и будете преследовать его всю жизнь. Я с ним не согласна, но он никогда меня не слушает… Проходите.
Я вошла за ней в обшарпанную прихожую, затем мы проследовали на кухню, еще более запущенную и грязную, чем та гостиная, в которой мы недавно встречались. Старик в поношенном халате сидел сгорбившись за столом. Перед ним стояла кружка чая. В электрическом свете ничем не защищенной лампы его кожа казалась покрытой плесенью. Когда мы вошли, он с неослабеваемым вниманием продолжал смотреть на кружку.
— Извините, что беспокою вас, мистер Селигман, — начала я, но он резко прервал меня:
— К черту все это. Если бы вам действительно не хотелось меня беспокоить, отравлять мне жизнь, вы бы не ходили сюда каждую неделю. — Он не поднимал глаз от кружки.
Я села напротив, ударившись при этом голенью о холодильник, когда отодвигала от стола замызганное кресло.
— Вам, наверное, действительно кажется, что я слишком уж вмешиваюсь в вашу жизнь. Но это лишь потому, что, кроме меня, у вас не бывает посторонних. И тем не менее у вас есть враг, мистер Селигман. Кто-то поджег вашу гостиницу, кто-то убил миссис Доннели. Я просто хочу остановить этих людей, пока они не пошли дальше, не добрались до вас, например.
— А я хочу, наконец, остановить вас. Чтобы вы никогда больше не добрались до меня, — мрачно пробормотал он.
Я показала ему забинтованные руки.
— В прошлый вторник кто-то пытался разделаться и со мной. Меня хотели сжечь заживо, чтобы я уже больше ни до кого не добралась. Вы тоже этого хотите?
Он наконец поднял глаза. Я видела, что повязки произвели на него впечатление. Тем не менее он не желал сдаваться сразу.
— Кто угодно может перебинтовать руки. Это ни о чем не говорит.
Я молча сняла повязку с левой руки. Ладони хоть и начали заживать, но выглядели еще страшнее, чем вначале. Старик сморщился и сразу отвел глаза. Потом, правда, не мог удержаться и все время косился на мою руку. Миссис Фельдман издала нечленораздельный звук где-то сзади меня, но промолчала. Я опустила руку на колено.
— Мистер Селигман, вы виделись с миссис Доннели после моего визита? Может быть, говорили с ней по телефону?
Старик колебался несколько секунд, за него ответила дочь:
— Она ведь заходила почти каждый вечер, да, пап? Ты-то ведь в офисе практически совсем не бывал в последнее время.
— Значит, вы виделись после моего посещения. О чем вы говорили?
— О моих делах. И это вовсе не ваше дело, барышня.
— Когда вы сказали, что дали мне фотографию, почему она так расстроилась? — Я сидела совершенно спокойно, голос мой звучал ровно.
— Если вы, барышня, так хорошо все знаете, зачем расспрашиваете меня? — пробормотал он, обращаясь к кружке чая.
— И все-таки, что ее так встревожило? Ее дети или ваши? Или, может быть, это одно и то же?
Миссис Фельдман на заднем плане даже поперхнулась.
— Да что вы себе позволяете? У него был такой шок, а вы…
— Мистер Селигман, — продолжала я, не обращая на нее внимания, — сколько у вас дочерей?
Кажется, это были удары мимо цели. На лице старика выразилось настоящее отвращение.
— Хорошо, что Фанни не дожила до того, чтобы слышать эти помоечные домыслы в своей кухне, — сказал он.
— Тогда почему ее так встревожило то, что вы дали мне фотографию?
— Да не знаю я! — взорвался он. — Она зашла, как всегда. Мы поговорили о делах. Я рассказал, как вы за мной охотитесь, что никак не хотите выплатить мне страховку. Потом сказал, что дал вам фотографию нашей сорокалетней годовщины — Фанни и моей. И тогда она разволновалась. Стала расспрашивать какую именно. Конечно, я дал вам ту, что была у меня в двух экземплярах. А она вдруг начала упрекать меня, зачем я предал память Фанни…
Старик задыхался, на щеках выступили красные пятна.
— Теперь вы довольны? Оставите меня в покое, наконец?
— Да, — проговорила я. — Возможно. Когда похороны миссис Доннели? Во вторник?
— Не вздумайте туда ходить! Я все равно считаю, что она погибла из-за вас. Из-за ваших вопросов.
Мне нечего было ответить на его праведный гнев. У меня появилось неприятное чувство, что он прав. Я встала, комкая в кулаке повязку, которую сняла с левой руки.
— Я верну вам фотографию, мистер Селигман. Через несколько дней. Сюда я больше не приду, но мне хотелось бы попасть к вам в офис. Как это можно сделать?
— Дать вам ключи? Или предпочитаете взломать дверь, как те, кто убил Риту?
У меня поднялись брови.
— В газетах не говорилось о взломе. Я думала, они вошли как обычные клиенты.
— Ну так вот, теперь она закрыта. Заперта. И ключи я вам не дам. Можете осквернять могилы в другом месте.
Я почувствовала страшную усталость. У меня больше не было сил на уговоры и увещевания. Я засунула скомканную повязку в карман джинсов и, ни слова не говоря, повернулась к двери. Миссис Фельдман проводила меня к выходу.
— Надеюсь, теперь вы оставите его в покое. Я бы ни за что вас не впустила, но он никогда меня не слушал. Вот если бы здесь была моя сестра… И не появляйтесь больше, по крайней мере без чека для него. Для вас это только пожар, но для него «Копья Индианы» — нечто особенное.
Я хотела было возразить, но она все равно не стала бы слушать. Едва выйдя за порог, я услышала лязг замков.
Глава 32
ПРЫЖОК В ТЕМНОТЕ
Я больше не чувствовала себя переевшим гусем — это было приятно. Но из-за своей бравады я теперь осталась без повязки. Попробовала взяться за руль голой рукой — нет, так не пойдет. Я вылезла, достала из багажника полотенце, обмотала им руку и кое-как, зубами, завязала концы. Что-то вроде перчатки, теперь можно вести машину. Села за руль и двинулась в сторону улицы Иденс.
Я чувствовала себя такой измотанной и подавленной, что стала даже подумывать о том, уж не оставить ли эту затею с «Алма Миджикана». В таких случаях мне всегда вспоминается мама, я слышу ее укоряющий голос. Ее энергия неисчерпаема, для нее не было ничего хуже, чем отказаться от начатого дела. Сегодня я была одна в темном городе с израненными ладонями и натруженными плечами, и голос мамы молчал.
Если собираешься жалеть себя, несчастную, отправляйся домой и ложись в постель, одернула я себя; на дело в таком настроении нечего идти. Для акробатического трюка в полной темноте нужна абсолютная
