векселями. И вот теперь, когда пришла пора расплачиваться в Афганистане, те, что стреляют в меня, целятся в преступления моего отца, преступления дядь Якова, преступления бандита Краба и скольких там еще предыдущих, все эти пули кумулируются в моем направлении и все равно летят мимо!
Здравствуй, мама.
Сегодня мы вышибли духов с перевала. Они только начали минировать дорогу, как мы с ними столкнулись. Мы их загнали в щель между двумя вершинами и по всем правилам начали последний раунд. И когда настала пора победить, я сознательно встал из-за укрытия в полный рост. Я сделался живой мишенью. Но зато мне оказались видны они за их камнями. Я убил четверых, как собак. Я видел, как смачно впивались мои пули в их грязные рубахи, как отлетали с голов грязные чалмы. Мама, еще я слышал, как сержант Володя Поликарпов, что лежал рядом, закричал мне: «Капитан, ложись!» И что-то горячее, мокрое брызнуло мне в щеку… Я снова лег за камень. Поликарпов обращался к небу одним огромным глазом. Ему попало в лицо. Я видел его сочащиеся мозги, раскрошенные зубы, вздыбленные волосы. Мама! Эти пули предназначались мне.
Мы сегодня потеряли убитыми пятерых. Когда все закончилось, надо было спуститься к оставшимся внизу бэтээрам, забрав с собой своих погибших, чтобы похоронить героев на родине. Но по скалам и без груза-то карабкаться нелегко. Мы нашли в душманском барахле два больших чересседельных мешка…
Понимаешь, ребята были мертвы. Им было уже не больно. И я приказал вспороть трупам животы, грудь и выкинуть внутренности. Потом, сломав хребты героям и сложив их пополам, мы запихивали тела в мешки. Понимаешь, это для вас сердце — какой-то символ, а в этих диких горах, на этой дикой войне сердце — лишние килограммы. Я сам потрошил своего друга Поликарпова, как рыбу.
Здравствуй, мама.
Сумасшедшая жара. Пыль, пыль, пыль… С пылающего перевала едва видна дымящаяся в пыли долина. Серая зелень, серые скалы. На изувеченной разрывами дороге валяются серые трупы. И такой тяжелой, сладкой волной ветер доносит трупный запах Мама, мы идем туда, в жаркую серую стреляющую долину. Мы их не видим. Мы их редко видим и воюем с темнотой и серой пылью.
Мама, у меня из близких только ты. Здесь еще оставались друзья. Но я, именно я арестовал своего друга Гришу Арутюнова, я убил своего друга Володю Поликарпова. Я за какой-то старый, может, уже искупленный грех привел сюда в Афган мою роту, и моя рота демобилизуется в цинковых гробах. Мама, моя рука сама тянется к потному кожаному ремешку.
Всякая неуязвимость, всякая неоспоримая правота должны быть наказаны. Пусть правит справедливость. Я хочу все свои пули.
Мама, больше не будет писем. Этих склеенных из пыли писем в никуда. Мама, прости, больше никто не уберет осеннюю листву с твоей могилки. Я пошел…
Юркий, остробрюхий муравей пробежал, на секунду застыл, испуганный блеском и запахом, и оросился дальше по своим делам. Вечером изпод ближайшего камня выполз жирный желтый скорпион и даже потрогал клешней из любопытства меркнущую в лучах заходящего светила, вдавленную каблуком в щебенку металлическую бляшку на засаленном ремешке.
Владимир ОРЕШКИН
НИНО, ОДИНОКИЙ БЕГУН
Дверь за мной захлопнулась. с такой силой, что я понял, открыть ее вновь не удастся никогда.
В кармане по-прежнему был паспорт, где в графе «профессиональная предрасположенность» не было ни единой цифры. Я улыбнулся и как последний дурачок почесал затылок — вот это дела! Интересно, что скажут родители.
На перекрестке сидел нищий в рваном на плече пиджаке и засаленных серых брюках. Перед ним стоял потертый патефон — я видел такой в музее, — бедняга за двадцать монет ставил одну и ту же заезженную пластинку.
С любопытством посмотрел на него — не верилось, что не придется зарабатывать на хлеб даже подобным образом. Если уж ухитрился не выказать предрасположенности и к самой простой из существующих профессий, то и этот путь для меня закрыт.
Как я ждал, какие надежды возлагал на проклятьгеиспытания!
Я ничем не уступал парням нашей группы. Более того, по многим предметам был впереди, по географии, например, — мог не задумываясь перечислить несколько десятков городов, начинающихся на «а», или межпланетных станций, названия которых оканчивались на «и»… По физике в группе я был лидером, а по «выживаемости в критических условиях» твердо держался в первой пятерке. А это непросто, «выживаемость» — традиционно самый интересный предмет.
Родители, бедные папа и мама, не добившиеся в жизни больших вершин, возлагали надежды на меня. Жаль, что я так разочаровал их…
Сейчас, когда все кончилось, надежд не осталось, я шел в недоумении по улицам и глупо улыбался — смешно было вспомнить недавние сумасшедшие мечты.
Что делать, виновата наша идеальная система образования и профессиональной ориентации, которая, как пишут в рекламных проспектах, отрабатывалась и совершенствовалась столетиями.
До семнадцати лет мы не имеем ни малейшего понятия, что из нас может получиться. Занятия в школе, спортивные классы, экскурсии в музеи, близлежащие заповедники, кружки по интересам — каждый волен посвящать себя чему угодно, в рамках, конечно, программы, набираясь разнообразных знаний и интеллекта. До семнадцати лет — никакого разделения на умных и глупых, ленивых и трудолюбивых, бездарных и талантливых — все равны.
Потом: последний звонок, торжественное собрание, бал, к которому положено иметь строгие причудливые одежды прошлых веков — таков обычай, — и трехмесячные испытания.
Вот они-то решают все. Профессии вселенной, по значимости и престижу, разделены на двести категорий. В самую верхнюю, двухсотую, входят администраторы планет и прочие неимоверно высокие начальники, потом тянутся другие высокопоставленности: директора компаний, руководители научных конгломератов, отраслей промышленности, начальники административных единиц первого и второго деления. Далее по шкале идут остальные профессии, начиная от координаторов процессов, редакторов мировых программ информации и кончая уборщиками общественных помещений… Предрасположенность определяют в «центрах ориентации». В каждом мало-мальски крупном городе есть такой центр. Выпускники школ к первому марта съезжаются к своему центру и сначала проходят испытания по категориям от «двухсот» до «ста пятидесяти». Среди двадцати семи парней нашей группы в нее не попал никто…
Для меня это было разочарованием. Я был уверен, моя предрасположенность выявится в первой же проверке. Когда двое мужчин в белых халатах — с коэффициентами «семьдесят» — провели меня в комнату испытаний, о которой я так много знал из книг, фильмов, по рассказам отца, посадили в кресло, обтекшее меня так, что я погрузился в него, я был уверен: матовое табло через положенные три минуты загорится буквами — «предрасположенность положительная, дальнейшее уточнение».
Невероятной сложности машина, секрет которой до сих пор не могут понять ученые, доставшаяся в подарок от одной из редких космических встреч с братьями по разуму, — за двести сорок секунд разберется во мне, откроет мою исключительность, отличность от громадного большинства выпускников и узаконит ее.
