Именно гордость заставляла меня прятать мои лучшие чувства, когда мы поженились. И страх, что ты в конце концов преодолеешь свои чувства ко мне.
Делла устремила взгляд на их соединенные руки.
— Ты думал, я перестану любить тебя?
— Разве все вокруг не считали так же? Я не могу разумно объяснить, что именно заставило меня поверить, будто наше прощание пройдет легче, если хотя бы крохотная частичка меня не будет принадлежать тебе.
Глаза Деллы наполнились слезами.
— Мне трудно понять твой образ мыслей. Моя любовь к тебе была безоговорочной. С самого начала. Двенадцать лет.
— Я знаю. Это и пугало меня — твоя безграничная вера в меня. Я никогда ее не понимал.
— Я вижу.
— Нет, не видишь. Тебе, моя нежная, милая девочка, это не под силу. Никогда прежде никто не любил меня и не верил в меня так, как ты.
— Ложь. У тебя много друзей, верных друзей, готовых на все ради тебя.
— Ты думаешь о Квинлане?
— Признаться, ваша дружба е лордом Кирни всегда вызывала у меня ревность. У тебя удивленный вид? А зря. Ты уделял ему гораздо больше времени, поверял ему свои тайны, мысли, чувства. Ему принадлежала большая часть тебя.
— Однако ему не удалось стать для меня таким же близким человеком, как ты. Тебе же для этого было достаточно одного взгляда. Рядом с тобой я чувствую, что могу впустить тебя внутрь себя, позволить тебе проникнуть в потаенные глубины моей души.
— Если так, тогда почему ты прогоняешь меня? Ведь это для меня страшнейшая мука.
— Наверное, я боялся слушать. Я пытался быть бескорыстным.
— Твое бескорыстие сделало бы нас обоих несчастными.
Ее желчный тон вызвал у него улыбку.
— Хорошо. Я решил покончить со своим благородством. Я пришел сказать тебе, что, если ты все еще хочешь этого — хотя для меня это непостижимо, — я поеду с тобой в Лондон.
— Почему? — с подозрением спросила Делла. — Мне не нужны твои сожаления или жалость.
— Тогда, очевидно, я должен сказать нечто, что заставит тебя остаться.
— Не представляю, что это может быть.
— Я люблю тебя.
— Не надо… О, великий Боже, не говори такое ради того, чтобы добиться желаемого!
— Тогда позволь сказать это, глядя тебе в глаза, обнимая тебя, чувствуя, как твоя любовь просачивается в меня.
Делла подняла на него глаза. Рейф увидел в них боль и тоску, и что-то надломилось в нем. Каменная оболочка, в которую он заключил свое сердце, пошла глубокими трещинами и развалилась, выпустив наружу нежность и любовь. Он осторожно усадил Деллу к себе на колени и начал целовать. Сначала ему казалось, будто он грезит, но потом он ощутил аромат роз и понял, что она абсолютно реальна.
— Я люблю тебя, — прошептал он, целуя ее.
Делла не сразу поверила, что он произнес эти три слова, которые, как она часто говорила себе, значат очень мало по сравнению со всем остальным. Она задрожала и расплакалась.
Рейф успокаивал ее, крепко прижимая к груди, такую мягкую и ранимую.
— Если бы я знал, что этого достаточно, чтобы обезоружить тебя в споре, давно воспользовался бы своей любовью против тебя.
Оттолкнув его, Делла села прямо и вытерла слезы.
— Не дразни меня.
— Я не дразню, ну только капельку. Я действительно люблю тебя, Делла. Это чувство ошеломило меня. Оно кажется огромным по сравнению с другими чувствами.
Делла повернула его лицо так, чтобы свет лампы падал на его здоровый глаз.
— Ты уверен, что это не ложная жалость, не верность, не долг, не стыд, не сочувствие и не признание своего поражения?
— Это даже не эгоизм. И все же если тебе нужно время подумать, я отпущу тебя.
Делла знала, чего это ему стоило. Она поняла это по тому, как заострились его черты.
— Я свободна, да?
— Если ты этого хочешь.
Она обвила его шею руками.
— Не хочу.
— Господи, Делла! Как мы будем жить?
— Твоим умом? — игриво предложила она, хотя у нее было достаточно денег, чтобы обеспечить не одну, а пять семей из высшего общества. — Нет, мы будем выращивать розы. Выведем самый красивый сорт, которого еще нет в Европе.
Он снова приник к ее губам. На этот раз его поцелуй был более долгим и требовательным.
— Я выведу для тебя кроваво-красную розу и назову ее «Леди Делла».
Ее глаза затуманились слезами, но она отважно сдержала рвавшиеся наружу рыдания.
— Ты очень уверен в себе.
— Никогда в жизни не испытывал такого страха, как сейчас.
— И чего же ты боишься?
— Кажется, мне предстоит стать респектабельным господином.
— Можешь возводить памятники своей гордыне, если это улучшает твое настроение. Что ты намереваешься делать после окончания войны?
— Писать мемуары.
— Отличная идея! Теперь, когда Наполеон разгромлен во второй раз, возникнет большой спрос на подобные произведения.
В знак опровержения он поднял культю.
— Ты можешь диктовать мне, пока не научишься писать левой рукой.
— Тогда мы оба превратимся в затворников.
— Я рада всему, что привязывает тебя ко мне. Что еще ты планируешь?
— Я подумывал о том, чтобы заседать в парламенте. Или управлять твоей собственностью. Это единственное, что я могу сделать для того, чтобы она приносила нам доход.
— Это тебе под силу.
— Управлять собственностью — возможно, но разве слепой, который не видит ухмылки или жалостливые взгляды своих коллег, способен убедить депутатов?
— Ну почему ты такой капризный?
Рейф улыбнулся:
— Прости. Если я отказываюсь признавать, что счастье возможно, так только потому, что не хочу подавать ложные надежды нам обоим. Ведь может получиться так, что однажды я проснусь и обнаружу, что полностью ослеп.
— Это противоречит здравому смыслу. Все может либо продолжаться по-прежнему, либо улучшаться. Мы поедем в Милан и покажемся специалистам. А теперь еще кое-что. Поклянись, что не будешь сопротивляться мне на каждом шагу.
— Ты просишь многого, — хмыкнул Рейф. — А может, лучше, если мы будем походить на обычные супружеские пары, которые пререкаются по всяким мелочам?
— Наверное. Но только в том, что касается мелочей. Ты вправе осуждать мои новые шляпки, суммы на счетах от модистки и мою страсть вкусно поесть — ей я намерена предаваться при любой возможности. Я буду переживать из-за твоего скупердяйства, курения и плохого вкуса в выборе жилетов.
— У меня отличный вкус.
— Правда? Я предвижу множество споров по этому поводу!
Рейф улыбнулся:
