– Это как? – мрачно осведомился Анте.
– На заводе, как же еще.
Кваме покачал головой:
– Тот туалет для нас закрыт, босс. Мистер Бобо сказал, мы свинячим. И прячемся там, чтоб не работать. А монтеры отказываются – прочищать черное говно.
И вновь тишина; только Азедин противно пощелкивал ногтем по зубам. Моррис испытал настоящий шок, затем похолодел от мысли, что его могут считать причастным к этому решению. Раз никто раньше не пожаловался…
– Так вам что, приходится бегать на мороз?!
– Нет, там il chien, – взволнованно объяснил второй сенегалец, путая итальянские и французские слова. – Кусит сильно, on ne peut pas.
– Собака, – поправил товарища Анте. – Мы не можем идти ко двору. Не успеть снимай штаны, сразу отгрызал задницу.
– Сук проклятый, – вздохнул один из ганцев, – переехал мне ногу. Злой дух. – И как же вы обходитесь?
– Да в бутылки ссым, босс, – ответил Кваме. – Срать совсем не дает.
– Но это же варварство! – Моррис обернулся к Форбсу. – Господи, и вы об этом знали?
– Я полагал… – неопределенно буркнул старик. Со следами томата на лиловом шелковом галстуке он выглядел неожиданно фривольно. – Volenti non fit iniuria,[11] если вы понимаете, что я имею в виду.
Моррис не понял, но не стал уточнять. Он был вне себя от ярости. Жар кипел в теле. Так этот недоносок опозорил его перед людьми, а он и не догадывался! Сердце бешено колотилось где-то у самого горла, словно собираясь выскочить наружу. Встав из-за стола, он сбежал к машине и сломя голову помчался сквозь туман – заявить Бобо, что он, Моррис, будет собственноручно чистить сортиры, если понадобится, но расистским выходкам нужно положить конец. Это вопрос элементарного чувства товарищества, азы современной цивилизованности. Когда же Бобо объяснил, что несколько дневных рабочих приходили к нему жаловаться, отказываясь делить клозет с шайкой грязных эмигрантов, Моррис отправился в разливочный цех и по очереди побеседовал по душам с каждым прямо на его месте, под грохот машин. Расисты в полном составе оказались четырьмя женщинами в возрасте, хромым мужичком-наладчиком, – монголоидом дебильного вида, подростком в кресле-каталке и пятеркой девиц не старше шестнадцати, хихикающих в унисон.
В отупляющих винных испарениях бутылки одна за другой прыгали на конвейер, дешевые пластмассовые пробки ритмично прихлопывались к горлышкам. Моррису пришлось кричать, чтобы его расслышали и устыдились. Разве они не помнят, что один из трех волхвов был чернокожим? Тем не менее Христос принял его дары. И не учил ли Он преломлять Павла хлеб с язычниками? Все войдут в Царство Небесное – и белые, и черные, и красные, и желтые. В ушах его звучал голос матери. – Она разучивала с ним псалмы для воскресной школы, а папаша был поганым расистом. Возмущенный разум клокотал. Не сомневайтесь, африканцы не хуже вас умеют ходить в унитаз и заботиться о чистоте сиденья. Они не животные, а люди.
– И не забывайте, ваша собственная работа, – обиженно выкрикнул он, решив наказать недостойных, – во многом зависит от средств, которые зарабатывает для нас с вами своим трудом ночная смена. Времена пошли тяжелые, фирмы разоряются одна за другой, так что не стоит расслабляться!
Затем, спеша заручиться одобрением Мими, Моррис кинулся к машине – поговорить по телефону. Она, конечно, будет согласна. Пускай он иногда вел себя чудовищно, возможно, нарушал приличия и грешил дурным вкусом, порой бывал даже груб и уж точно – неотесан… но никогда, никогда не опускался до подобного свинства!
Он излил в трубку всю душу. Массимина, как всегда, отмалчивалась, но это его не обескуражило. Моррис чувствовал: придет время, и она выскажет все. Он не из тех, кто забывает о чувствах, если сразу не получит ответа.
Вернувшись на Вилла-Каритас («Домом Милосердия» окрестил Форбс их резиденцию), Моррис застал там пузатого типа лет шестидесяти в потрепанной охотничьей куртке и гетрах. Каменщик, он же плотник и водопроводчик, вскрывал киркой плиты на террасе. Скребя седую щетину на угловатой макушке, он заявил, что припоминает с точностью до метра-двух, где помещался отстойник, но отчего тот мог засориться, понятия не имеет. Дом большой, и система канализации рассчитана на семью из десяти-двенадцати человек.
Став в круг, все наблюдали, как мастер, сопя и ворча, взламывает пол. Тараканы разбегались по сторонам, словно мирное население под обстрелом – на фотографии, сделанной с воздуха. Наконец выглянула верхушка бетонного резервуара. Кваме с одним из земляков помог итальянцу поддеть и сдвинуть в сторону массивную деревянную крышку. Вместе с девятым валом умопомрачительного смрада в круглом отверстии показалось нечто загадочное. На бурой поверхности нечистот, поблескивая как жевательная резинка, бугрились десятки раздутых розоватых пузырей. Все разом уставились на странную пену. Азедин и Фарук обменялись многозначительными взглядами, юный Рамиз дико расхохотался. Но каменщик сердито замотал головой:
– Нельзя бросать гондоны в – сортир. Va bene! – Он укоризненно посмотрел вверх, на двух чернокожих, словно лишь те могли быть виновны в таком разврате и вандализме. – Только не в туалет! – повторил каменщик, повышая голос, будто надеясь вбить в головы чужаков – яростную итальянскую скороговорку. – Резинкам не место в сортире!
– Охренительно! – коротко и ясно высказалась Паола, когда услышала от Морриса эту историю и отсмеялась. – Наши деревенское старичье такое богомольное. Дед, небось, до сих пор крестится, как вспомнит эту жуть.
А ее эта жуть явно заводила. Моррис вспомнил полуобморочный восторг на лице Паолы, когда он позвал Кваме помочь тащить по лестнице новое приобретение, довольно симпатичный буфет восемнадцатого века.
– Bel ragazzo, – мечтательно произнесла она, – bello grande. Славный парниша, и такой большой.
Они сидели у телевизора. Лира стремительно падала, государственный долг цвел и колосился. На юге страны мелкого политика в обезглавили в мясной лавке, а на севере арестовали крупного политика. Диктор
