интересную книгу Муретов ('Философия Филона Александрийского в отношении учения Иоанна Богослова о Логосе'). В заключение несколько слов стоит сказать и о Плотине, который набросал проект своеобразного философского монастыря «Платонополиса».
Плотин надеялся построить свою философскую обитель (не отсюда ли берет начало 'Телемское аббатство' Рабле?) в Кампании при поддержке императора Галлиена и его жены Салонимы. Отголоски учения Плотина можно встретить в примечательной книге 'Иайи Ибн-Иокдан' ('Живущий сын Бодрствующего'), написанной Ибн-Туфейлем, испанским мавром, оказавшим покровительство знаменитому философу Аверроэсу. Своей книгой Ибн-Туфейль предвосхитил идею Робинзона. Его герой, попав на необитаемый остров, повторяет весь опыт человечества, в считанные годы проходит долгий путь от каменного века к современной для Туфейля цивилизации.
После Мора, Кампанеллы и Андреа, превративших утопию в подлинный гимн разуму и гуманизму, ее уже прочно связывают с революцией социальной. Потом Фрэнсис Бэкон ввел в утопию понятие материального (научно-технического в нашем понимании) прогресса, закончив тем самым долгую эволюцию этого важнейшего литературно-философского жанра.
После Рабле и Шекспира (утопические мотивы легко Обнаружить в 'Буре') проекты 'реконструкции мира и общества' выражались главным образом в форме назидательных философских трактатов (Руссо и его многочисленные последователи, У. Годвин и другие). Утопические же романы можно пересчитать буквально по пальцам. Как правило, они обнаруживают сильное влияние бессмертного автора 'Новой Элоизы', «Эмиля» и 'Общественного договора'. Среди наиболее видных руссоистов выделяются Л. Мерсье ('2440 год'), Никола Ретиф де-ла-Бретон ('Открытие астральных земель'), Фонтенелль ('Республика философов') и Морелли ('Базилиада или плавучий остров' и 'Кодекс природы').
Но не только идеи утопического социализма сформировали лик современной фантастики. У ее колыбели незримо присутствовал и романтизм. Не случайно, что поэтика современной фантастики и по сей день характеризуется явно романтическими чертами. Это прекрасное наследие Шелли ('Освобожденный Прометей' и 'Королева Маб') и Байрона ('Остров'), Гюго ('Отверженные') и Жорж Санд ('Грех господина Антуана'), Мелвилла ('Марди') и Эдгара По.
В годы, предшествовавшие первой мировой войне, социальные противоречия капиталистической системы достигли высшего напряжения. Призрак Вселенской бойни придвинулся вплотную. В ее неизбежности мнился спасительный выход из кризисной ситуации. Европа переживала свой страшный (почти по Шпенглеру) закат. Именно в это предгрозовое, чреватое скрытыми необратимыми изменениями время всевозможные утопические проекты спасения обреченного мира были восприняты как руководство к действию. Фантастические пророчества обрели обманчивый лик программных манифестов.
Больший успех выпал на долю знаменитого романа Эдварда Беллами 'Взгляд назад' ('Через сто лет'). Эта наивная утопия вызвала к жизни целый поток подражаний и опровержений. У. Д. Хоуэлс дополнил идиллические картинки Беллами острой социальной сатирой (диалог 'Путешественник из Альтрурии' и 'Через игольное ушко'), Уильям Моррис нарисовал свою идиллию, в которой коммунистическую идею едва не подменила средневековая пастораль. Творческое наследие Мора и Кампанеллы, как видим, обрело характерные черты догмы.
Большой популярностью пользовались в то время романы австрийского фантаста Теодора Герцки 'Свободная страна' и 'Заброшенный в будущее'. Против индивидуалистических воззрений Герцки появилась целая литература. Это была своеобразная цепная реакция; эскалация, рожденная отрицанием, где опровержения сменялись контропровержениями. Жан Граве издал в Париже анархическую утопию, Тирнон в своей «Нейстрии» проповедовал крайний индивидуализм. Курд Лассвиц ('Картины будущего') видел спасение человечества в неудержимой машинной экспансии. Он был прав, говоря, что век пара изжил себя и на горизонте уже встает электрическое солнце. Беда лишь в том, что раздираемый социальными катаклизмами неудержимо изменялся сам горизонт. Это-то Лассвиц и проглядел. Впрочем, не он один.
Ни Вильям Гейя, ни Паоло Мантегацца ('Anno 3000'), ни Джон Ричардсон ('Как это можно сделать? Или созидательный социализм') не сумели по-настоящему оценить революционную роль рабочего класса.
Своеобразную дань утопическим чаяниям отдали такие художники, как Эмиль Золя (цикл романов 'Четыре евангелия') и Анатоль Франс ('На белом камне').
Фабианские в своей основе, конструкции грядущего построил Уэллс ('Современная утопия'). Названные произведения появились примерно в одно и то же время. На всех континентах тогда уже полыхали «локальные» колониальные войны — своего рода репетиции генеральной схватки за передел мира. По городам России прокатилась грозовая война революционных восстаний 1905 года. Но авторы утопий, стараясь заглянуть как можно дальше вперед, смотрели далеко назад — в беломраморную античность, в идеализированное средневековье. Реальные коллизии реального мира, основополагающие противоречия его прошли мимо них.
Лишь Карелу Чапеку было суждено в художественных образах непревзойденной силы выразить бремя века. Но до этого должны были пройти годы, пятнадцать — двадцать лет. Должна была вспыхнуть и отгреметь мировая война, свершиться величайшая в истории революция. А еще до этого предстояло открыть радий и атомное ядро, беспроволочный телеграф и рентген, сформулировать принцип относительности, запустить в небо аппарат тяжелее воздуха и синтезировать иприт.
Двуединый, подобный Янусу, лик прогресса породил антитезу прекраснодушных упований — антиутопию. Конечно же, апокалипсис империалистической эры родился не сразу. Но так или иначе, а мрачным пророчествам по части грядущего неизбежно предстояло оформиться в отдельный жанр, отлиться в четкие антиутопические формы. Быть может, не совсем легко провести параллель между апокалипсисом от Патлера к роману Евгения Замятина «Мы», но от замятинской антиутопии к «Звероферме» и '1984 году' Джорджа Оруэлла пролегла прямая автострада длиной в двадцать лет. На ней есть только одна заслуживающая внимания остановка. Это 'Прекрасный новый мир' Олдоса Хаксли. Все, на что уповали утописты прошлого, принесено было в жертву страшному богу Махакале — символизирующему в индуистской традиции всепожирающее время. Наука и техника, литература и искусство, плутократия и фашизм, классовая борьба и сама идея социализма — все было смешано в уродливую устрашающую кучу, подобную фантасмагории Сальвадора Дали 'Предчувствие гражданской войны'. 'Прекрасный новый мир' Хаксли и мир 1984 года Оруэлла провиделся подобным механизированному технократическому аду с чертами упорядоченного как муравейник концлагеря.
Но закончим беглый рассказ об эволюции утопизма и вновь возвратимся на стезю фантастики.
К концу восемнадцатого столетия фантастика уже широким потоком вливается в европейскую литературу. Гораций Уолпол открывает своей повестью 'Замок Отранто' длинную серию 'готических романов', 'романов тайны и ужаса', Жак Казот создает первое романтическое повествование 'Влюбленный дьявол', где фантастика используется в качестве ключа к тайному миру подсознательных движений души, а Уильям Бекфорд кладет повестью «Батек» начало 'романтике Востока', романтическому ориентализму.
Потом готический роман будет доведен до совершенства Анной Рэдклифф, в произведениях которой фантастическое, чудесное оказывается в итоге мнимым. Оно разоблачается как обман чувств или сплетение недоразумений. Но уходя, «разоблаченная» фантастика оставляет после себя настроение таинственного, загадочного и страшного. Эту традицию укрепят Льюис ('Монах'), Матьюрин ('Мельмот-скиталец'), Шарль Нодье ('Жан Сбогар') и авторы 'черных романов', вроде «Абеллино» Цшокке. Не пройдет она бесследно и для Уилки Коллинза — автора 'Лунного камня' и 'Женщины в белом.' В русской литературе тоже появятся превосходные образцы 'страшного романа' ('Упырь', 'Семья вурдалака' А. К. Толстого).
Психологическая фантастика Казота тоже дала обильные всходы. Своей вершины она достигла в 'Эликсире Сатаны' Э. Т. А. Гофмана, в котором, кстати, заметна и 'готическая традиция', и в философских романах Бальзака. Такой шедевр мировой литературы, как 'Шагреневая кожа', можно уподобить великой реке, вытекающей из крохотного скромного родничка, имя которому 'Влюбленный дьявол' Казота.
Казот, которому легенда приписывает знаменитое предсказание якобинского террора, любил все чудесное и таинственное. Его привлекал магический ритуал масонства и связанные с ним легенды. Он вступил в ложу «иллюминатов» — последователей португальского теософа Мартинеса Паскуалиса, выдавал себя за ясновидящего. Голову свою он сложил на эшафоте, что только усилило мрачную легенду, связанную с его жизнью и творчеством.
'Литературные веяния, — пишут В. М. Жирмунский и Н. А. Сигал в послесловии к изданным АН СССР 'Фантастическим повестям', — наложившие отпечаток на это произведение Казота, знаменуют кризис
