и Грин, буквально умирая от голода, писали о прекрасных людях, живущих среди сказочного изобилия.
Но молодой комиссар, с оружием отстоявший свою мечту, не только видел в фитильке коптилки электрическое солнце грядущего мира, он знал, твердо знал, что такое время придет.
Трагический конец повести не воспринимается как трагедия, как личное крушение отдельного человека. Гибель Риэля символизирует тот высокий драматизм, который станет потом характерным для любого серьезного размышления о космических судьбах человечества, о пути его к совершенству, исполненном страданий и героической борьбы пути (вспомним хотя бы главу 'Тибетский опыт' из 'Туманности Андромеды').
'Путешествие во сне' — характерный прием фантастики. Еще Апулей использовал его в 'Золотом осле', столь пленившем юного Пушкина. Четвертый сон Веры Павловны, межзвездные скитания героя лондоновской 'Смирительной рубашки', изощренный дуализм сна и действительности в 'Мастере и Маргарите', наконец, простейший вариант сна у Беллами ('Взгляд назад') — все это различные варианты одного приема.
Но прием, использованный Итиным, не совсем традиционен. Вспомним, что его герой заснул в камере смертников. Знаменитый русский революционер Николай Морозов, много лет просидевший в Шлиссельбургской крепости, писал, что заключенные подолгу обсуждали между собой различные варианты как бы «нематериального» побега из тюрьмы. Когда, кажется, человеку отрезаны все пути к свободе, он готов хоть мыслью своей проникнуть сквозь тюремные стены.
Вот почему сон Гелия нельзя рассматривать только как простейшее средство, выбранное автором для перенесения героя в иной мир. Этот сюжетный ход становится еще и изобразительным средством, он несет самостоятельную эмоциональную окраску. Джек Лондон интуитивно чувствовал это. Ведь его герой тоже «нематериально» бежал из тюрьмы во время страшной пытки смирительной рубашкой.
Простейший прием преодоления временной бездны во сне избирает в своей утопии 'Через 1000 лет' В. Никольский. Здесь даже название указывает на роман Беллами. Но время, естественно, накладывает свой неповторимый отпечаток. Герои Никольского не просто засыпают, они погружаются в анабиоз посредством особого газа, аналогично, скажем, тому, как засыпает герой современного нашего фантаста В. Савченко ('Пробуждение профессора Пинкберна'). Это не случайный штрих. Он довольно многозначителен. Для советской утопии тех лет уже недостаточно традиционно фантастического повода к пространственно- временному переходу, ей нужен научно-фантастический повод, внешне убедительный, «работающий» на создание реального впечатления.
Такова была реакция писателя на бурное развитие советской науки. Страна перестала быть полем сражения, она превращалась в исполинскую строительную площадку. Каналы, железные дороги, шахты, металлургические гиганты, электростанции — все это возводилось с неслыханной доселе широтой и размахом. Такому грандиозному строительству должна была отвечать и соответствующая научно- техническая база.
Создавалась та особая научная атмосфера, без которой теперь немыслим современный мир. Ее чутко улавливали советские фантасты тех лет. Недаром в утопии Я. Окунева 'Грядущий мир' предвосхищены города-гиганты, управляемые, говоря современным языком, на основе научной статистики, телевизионная сеть, биоэлектрическое дистантное управление, гипнопедия.
Это лишний раз говорит о темпах современного развития. За какие-нибудь сорок лет чистейшая, казалось, фантастика стала будничным делом.
Некоторые волновавшие Никольского проблемы давно решены, другие стали объектом деятельности ученых, третьи все еще остаются прерогативой фантастики. Над синтетической пищей и восстановлением тканей и органов работают в химических и медицинских институтах; продление жизни и освоение Марса, очевидно, дело ближайшего будущего.
Кстати, еще один пример того, как удивительно сбываются порой случайные догадки — атомные взрывы в романе Никольского потрясли землю в 1945 году.
Советская фантастика всегда была проникнута духом интернационализма, яростной верой в человеческое равенство, жаждой справедливости. И лучшие эти черты ее вошли в самую плоть фантастики наших дней.
После знаменитой 'Туманности Андромеды' И. Ефремова в советской фантастике было сделано много интересных попыток показать картины коммунистического будущего. Человечество, шагнувшее в бескрайний космос, его проблемы, успехи и трудности, ежедневный быт и психология — все это стало объектом пристального интереса таких разных художников, как Г. Мартынов ('Гость из бездны', «Гианэя», 'Каллисто' и 'Каллистяне'), Георгий Гуревич (проблемный роман 'Мы из Солнечной системы', сборник 'Месторождение времени'), А. С. Абрамов ('Хождение за три мира', 'Тень императора', 'Селеста-9000'), Сергей Жемайтис (роман о покорении Мирового океана 'Вечный ветер' и повесть об освоении Марса 'Багряная планета').
Вообще современная советская фантастика исключительно разнообразна. Она хорошо усвоила творческий опыт предшественников и, подобно многоступенчатой ракете, устремилась на новые рубежи.
В ее активе числятся такие книги, как 'Победители недр', 'Изгнание владыки' и 'Тайна двух океанов' Г. Адамова, 'Генератор чудес' Ю. Долгушина, памфлеты Л. Лагина 'Остров разочарований', 'Патент АБ', 'Атавия Проксима', В. Брагина 'В мире дремучих трав' и много других прекрасных книг. Все они, кстати, обрели свою вторую жизнь уже в качестве «детских».
Но если в основе их, как правило, лежал остроприключенческий, авантюрный сюжет, то в произведениях последнего времени наметился крен в сторону самоанализа, внутреннего монолога. Возник даже особый «поджанр» — философская фантастика. К ней прежде всего следует причислить Геннадия Гора, написавшего повести 'Докучливый собеседник', 'Странник и Время', «Кумби» и другие. Эти произведения действительно отличаются философской глубиной, раздумьями о проблемах времени и пространства, обществе будущего, горизонтах кибернетики, скрытых возможностях человеческого разума. Гор не любит острых сюжетов, головокружительных перипетий, жестких столкновений характеров. Его повествование, как правило, развивается спокойно и неторопливо. Даже приемы для перенесения своих героев в будущее он избирает давно известные, чтобы не сказать устаревшие. Так, герой повести 'Странник и Время' погружается в анабиоз, космический путешественник ('Докучливый собеседник') прилетает на Землю, когда там был каменный век, а в «Кумби» фигурирует робот, наделенный не только 'машинной памятью', но и эмоциями. Все это привычный фантастический реквизит. Но Гор и не стремится к броским идеям. Его интересует совсем другое. Он не хочет подменить приключение мысли простым приключением, и все свое внимание сосредоточивает именно на человеческой мысли — источнике всего хорошего и плохого на земле. Недаром он пытается переосмыслить 'вечные темы' литературы. Так, в повести 'Электронный мельмот' он развивает свой вариант древней легенды о вечном скитальце Агасфере. Эта повесть — прекрасный пример взаимоперехода чистой фантастики в фантастику научную. Канва не меняется, меняется только узор, или, говоря иначе, трансцендентные силы уступают место электронной машине.
Конечно, недостаточно убрать из сказки волшебство и заменить его прибором, чтобы она сразу стала научно-фантастической новеллой. Но есть в логике такие понятия, как «необходимо» и «достаточно». В них вся суть. Замена волшебства наукой сама по себе еще недостаточна, но необходима для превращения сказки в научную фантастику. Для удовлетворения же понятия «достаточно» требуется соблюдение именно того методологического ограничения, о котором говорилось вначале. Его равно соблюдают и «философ» Гор и «сатирик» Варшавский.
Короткая фантастическая новелла, сатирический гротеск, пародийная шутка и мягкий юмор — основные компоненты писательской лаборатории И. Варшавского. Сборники его рассказов 'Молекулярное кафе' и 'Человек, который видел антимир', 'Солнце заходит в Донамаге' и 'Чрезвычайных происшествий нет', безусловно, относятся к числу лучших книг советской фантастики последнего времени.
Варшавский любит высмеивать заезженные фантастические сюжеты, вроде машины времени, бунта роботов, замены человека машиной и т. п. Он доводит идею до совершеннейшего абсурда, тем самым как бы окончательно зачеркивая ее как надоевший штамп. 'Если хотите сказать об этом, — как бы посмеивается автор, — пишите, но пишите по-другому, ищите новые, неизвестные грани'. Но сам он действует в строгих рамках традиционной научной фантастики.
Это же характерно и для Николая Томана. В предвоенные годы в журнале 'Вокруг света' были напечатаны его первые фантастические повести 'Мимикрин профессора Ильичева' и 'Чудесный гибрид', а
