просьбу его спросят: а кто вы такой и что здесь делаете? — он предпочитал обходиться своими силами. Незаметно он сам отделил себя невидимой стеной от коллектива. Стеной, которая вначале ему только мнилась и которой, веди он себя иначе, могло не быть.
Но тяжелее всего он переживал внезапное сужение горизонта, закрытие полыхающих зарницами волнующих далей. Даже если ему и удастся благополучно довести начатую работу до конца, он тем самым сразу же обрубит последнюю связь. Впрочем, не это было главное. Он перестал чувствовать себя частицей огромной ликующей реки. Если первые ослепительные дни, когда он работал по заданию Орта, он был приобщен к ее целенаправленному потоку, то теперь видел, как постепенно река мелеет, разделяется на отдельные рукава, подсыхает на неожиданных излучинах.
Все это и заставило его ежеминутно ожидать решительного разговора с руководством, который, как ему казалось, не сулит ничего хорошего. И когда этот миг наконец настал, он не почувствовал ни удивления, ни испуга. Скорее, наоборот, сознание, что он не ошибся в своих предчувствиях, доставило ему какую-то невеселую радость. Еще он испытал облегчение, что это наконец пришло, и кончилось изнурительное ожидание.
— Давненько я с вами не беседовал, — сказал Иван Фомич, указывая на необъятное кожаное кресло. — Расскажите-ка мне, как у вас дела.
— Идут помаленьку, — ответил Михаил, усаживаясь на самый краешек.
— Это хорошо, что идут… А над чем вы сейчас работаете?
— Над схемой регулировки параметров тока в сверхпроводнике.
— Как, вы все еще не бросили эту… странную затею?
Михаил понял: Иван Фомич хотел сказать «дурацкую затею».
— Как я могу бросить дело, которое мне поручено?
— Правильно! Дисциплина прежде всего. Это я виноват, что вы потратили столько времени зря. Но за всем ведь не уследишь. А дел у меня по горло. Вот, хотя бы, смотрите, — Иван Фомич указал на заваленный бумагами стол, — нужно подготовить материал для Президиума Академии, написать два отзыва, выступить с докладом на философском семинаре… Да всего и не перечтешь, — он махнул рукой. — Но теперь вы можете считать себя избавленным от этой заведомо никчемной работы… Что бы вам такое подобрать?
— Простите, Иван Фомич, но я не считаю эту работу никчемной. Да, кроме всего, у нас договор о соисполнительстве с Институтом физпроблем.
— Вот-вот! Пусть Институт физпроблем этим и занимается. А мы серьезное учреждение, нам фантазии ни к чему.
— Простите, я не понимаю.
— А вы побывайте там и поймете! Достаточно послушать, как у них ученый совет проходит. Все с шуточками да прибауточками. Никакого уважения к науке. Ну, да это ихнее дело… Вашу тему я уже исключил из плана на будущий год. Мы вам дадим более серьезное задание.
— Могу я продолжить свои исследования в нерабочее время?
— Это ваше дело. Только для того, чтобы оставаться в лаборатории по вечерам, нужно разрешение директора.
— Хорошо. Я попрошу такое разрешение.
— Вот это молодец! Люблю увлеченных людей! В науке без увлеченности невозможно… Но и про трезвость забывать нельзя. Про трезвость! Мы должны быть очень трезвы. Вы думаете, я это так с вами говорю, просто потому, что не хочу, чтобы вы, проработав год-два, остались с носом? Не-ет. Я знаю, о чем говорю. Ведь то, чем вы сейчас занимаетесь, — чистейшей воды идеализм! Вы поняли? Идеализм!
— Позвольте! Ведь эту тему поставил Евгений Осипович…
— Ну и что? Ну и что, я вас спрашиваю. Вы думаете, великие люди не ошибаются? Ошибаются. Евгений Осипович был очень увлекающимся человеком. Вы его, может, один раз видели, а я с ним двадцать лет проработал. Двадцать лет! И он прислушивался к моему мнению. Будь он жив, он бы сам сейчас отказался от этой идеалистической идеи.
— Но при чем тут идеализм?!
— Как при чем? Вы разве не понимаете, куда ведет идея о двойственности мира, о дуализме вещества и пространства? Впрочем, я забыл, вы ведь не физик… Откуда вам об этом знать.
— Да, Иван Фомич, в моем дипломе не сказано, что я физик, но это не мешает мне кое-что понимать. Случайно я знаю, что вот уже скоро сорок лет физики говорят о дуализме частиц и волн. Это теперь не удивляет даже школьников! Известно мне, что идеи о диалектическом единстве вещества и пространственной метрики высказывали Мандельштам, Вейль, Капица, Картаи, Амбарцумян и другие знаменитые ученые, как советские, так и иностранные.
— Это хорошо, что вы читаете литературу. Но, как я вижу, ни системы, ни глубокого понимания у вас нет. Так себе, скользите по поверхности, как водомерка… Ха-ха… Да вы не обижайтесь, я по-дружески… Вы лучше почитайте работы Эддингтона, Хойла, Бонди и других идеалиствующих физиков из папской академии в Ватикане.
— Читал я эти работы, Иван Фомич! Ни Эддингтон, ни Хойл с Бонди никогда в Ватикане не работали. Это крупные исследователи, обогатившие науку. А то, что они допускали идеалистическое толкование наблюдаемых явлений, давно уже вскрыто и философами и физиками. Не бывает идеалистических фактов, можно только идеалистически интерпретировать те или иные явления. И я тоже не идеалист, я учился в советской школе и советском вузе. Комсомолец я. Да и не во мне дело. Наша философия достаточно сильна, чтобы не бояться экспериментов над вакуумом.
— Плохо вы знаете философию, если так говорите. Когда идея эксперимента явно порочна, порочным будет и сам эксперимент. А идея получения вещества из ничего ведет к богу, к акту творения! Понятно?
— Не из пустоты, а из вакуума, Иван Фомич. Странно, что мне, не физику, приходится говорить об этом вам. В любом учебнике физики вы найдете, что вакуум не пустота, а некий материальный фон всевозможных виртуальных квантов, в котором плавает наша Вселенная. Если хотите, я вам Большую Советскую Энциклопедию принесу…
— Нигде в энциклопедии не говорится, что можно получать вещество из ничего.
— Не из ничего — из вакуума! И не просто получать, а выбивать виртуальные кванты, приложив огромный энергетический потенциал… Как же тогда, по-вашему, были открыты антипротон и антинейтрон? Или анти сигма-минус-гиперон, который академик Векслер получил на синхрофазотроне в Дубне?
— Я вижу, вы основательно успели подковаться. Одобряю. Но я знаю больше вашего. Я теорию Дирака читал, когда вас еще и на свете-то не было. И профессора Наана слышал на симпозиуме… Но у меня свое мнение и своя теория. Там, где вы различаете внешнюю сторону, я вижу суть вещей. Тематика лаборатории будет меняться. Капица, Векслер, Ландау, Амбарцумян — они пускай, чем хотят, занимаются — на то они и академики, а мы своим делом будем заниматься. Нам важно научиться получать хороший вакуум. А теорией пускай другие занимаются… Положим, я даже ошибаюсь насчет идеализма, но что даст такая работа народному хозяйству? Что?
— Как что? А астрономия что дает?
— Ну, хватил, мил-человек, астрономия! А космонавты наши? Как же без астрономии корабли-спутники выводить?
— Не это я имею в виду, Иван Фомич. Я о галактической астрономии говорю. Как с ней быть? К чужим галактикам человечество, может, и полететь-то никогда не сумеет. Шутка ли — тысячи световых лет! Но ведь изучают галактики и звезды изучают, физику звезд! И большие средства государство отпускает на все это.
— А кто этим занимается, мил-друг? А-ка-де-ми-ки! Большие авторитеты! Звезды считать да спорить о конечности или бесконечности Вселенной — это заслужить надо. Сначала поработай как следует, не чураясь черного труда, принеси народу пользу, тогда и занимайся звездами. А сейчас нам с вами никто этого не разрешит. Так-то вот! То, что позволено было Евгению Осиповичу, никому другому не позволят. Потому что Евгений Осипович большой ученый был и заслуги перед государством имел немалые.
— Поэтому вместо того, чтобы продолжать его дело, вы решили изменить тематику?
— А вот об этом не вам судить. Отвечать за все я буду. Я Могу ведь приказать, только хочу, чтобы вы поняли. Не о себе забочусь, на мой век хватит, а у вас еще все впереди. Сколько людей мечтает на вашем месте очутиться. Настоящих физиков, универсантов! А вы вместо того, чтобы думать о дальнейшей работе,
