чай вместе со старшим полицейским. Два заядлых читателя воскресных выпусков местной газеты, два невозмутимых настоящих мужчины неспешно рассуждали о том, до чего докатился мир, поглядывая на связанных паршивцев у своих ног.
– Легко можно представить себе, из каких они семей, – сказал отец.
– Мать, скорее всего, живет на пособие, – попытался угадать старый полицейский. – Отец смылся много лет назад. Если когда-нибудь таковой вообще был. Вот поэтому платить за воспитание этих очаровашек приходится государству. То есть конкретно вам и мне.
– Совершенно верно. Но вряд ли они благодарны за это налогоплательщикам. В наши дни все только и говорят, что о своих правах. Одни права и никаких обязанностей.
– Таких семей полно в этих жилых массивах. Женщины с целым выводком орущих ребятишек и при этом без обручального кольца на пальце.
– Удивительно, не правда ли? Для того чтобы водить машину, нужно иметь права, чтобы завести сторожевую собаку, нужно приобрести лицензию. Но ребенка может родить кто угодно…
Я вышел на кухню вместе с мамой и Пэтом, удивляясь, почему все добропорядочные граждане на свете имеют что-то против матерей-одиночек. В конце концов, думал я, ведь мать-одиночка – это как раз тот родитель, который остался с ребенком.
Хотя мой отец мог съесть на завтрак парочку грабителей со всеми их потрохами, он не был жестоким человеком. Он не был закаленным в боях ветераном войны, какими мы знаем их по книгам и кинофильмам. Он был самым мягким человеком из всех, с кем мне приходилось встречаться в жизни.
Правда, за то время, что я рос, я несколько раз видел, как он взрывался. Мне было примерно столько же лет, сколько сейчас Пэту, и в кондитерской, где работала на полставки моя мама, урод-менеджер не дал ей поговорить по телефону с больницей, когда ее отец, мой дедушка, умирал от рака. Я увидел, как мой папа схватил этого менеджера за горло – за загривок, как он это назвал бы – и приподнял его. Тот, должно быть, решил, что отец собирается убить его. Я тоже почему-то так подумал.
Были и другие случаи: наглый служитель в бассейне, придравшийся к тому, что на мне слишком яркие надувные нарукавники, еще один водитель, подрезавший машину отца в праздничный день… Он не прощал ошибок никому и разделывался с обидчиками с той же легкостью, с какой связал и этих двух прыщавых грабителей Но при всем том он в жизни пальцем не тронул ни меня, ни маму.
Война навсегда осталась в жизни отца, как те крошечные зазубренные кусочки шрапнели, что в течение многих лет медленно выползали из его крепкого старого тела. Но настоящая драма его жизни – друзья, умершие раньше, чем достигли совершеннолетия, люди, которых он убивал, и все то невообразимое, что ему пришлось видеть и делать, – закончилась к тому моменту, когда отцу исполнилось двадцать. Хотя я всегда думал о нем как о воине, бойце десантного отряда Военно-морских сил Великобритании с серебряной медалью на груди, в течение пятидесяти лет мой папа, как оказалось, был кем-то совсем другим.
После войны он пять лет проработал за прилавком, продавая овощи и фрукты. Потом женился на моей матери и заведовал овощным магазином прямо под окнами квартиры, где они жили, и более десяти лет им не удавалось завести ребенка.
В конце концов, когда уже казалось, что это никогда не произойдет, на свет появился я. С того дня, как мы переехали из маленькой квартирки над магазином в собственный дом, и до самого выхода на пенсию отец работал инспектором в сети супермаркетов. Он много путешествовал по Кенту и Эссексу, по всем восточным графствам, чтобы убедиться, что овощи и фрукты, которые там продаются, соответствуют самым высоким требованиям.
Так что для мира он не был воином. А для меня оставался именно таковым. Хотя он в жизни мухи не обидел. В буквальном смысле. Из-за того, что он вдоволь насмотрелся на кровь в начале своей жизни, когда кто-нибудь залетал или заползал из его ухоженного садика в наш маленький дом на окраине, отец запрещал мне и матери дотрагиваться до него.
Он склонялся перед помятой бабочкой, или заблудшим муравьем, или осой, или мухой, или даже мышью – ни одно создание не было слишком ничтожным или грязным, чтобы его не стоило спасать, – сажал на ладонь, или в спичечный коробок, или в баночку от варенья, сопровождал к двери черного хода и с трепетом выпускал. А мы с мамой поддразнивали отца и пели хором «Рожденная свободной».
Но хотя мы над ним и подтрунивали, мое детское сердце замирало от восхищения.
Мой отец был сильным человеком, который научился быть мягким: он видел столько смертей, что умел по-настоящему ценить жизнь. И я не мог с ним соперничать, я просто не мог с ним соперничать.
Пэт отказывался ужинать. То ли из-за звонка матери, то ли из-за попытки ограбления. Но вряд ли. Мне кажется, просто из-за того, что я паршиво готовлю.
Я начал волноваться о его рационе. Ну, сколько питательных веществ содержится в пиццах и блюдах для микроволновки, которыми я его все время потчевал? Немного. Здоровую еду он ел, только когда мы ездили к родителям или обедали в каком-нибудь кафе. Так что однажды я сварил овощи и незаметно засунул их в макароны из микроволновки.
– Фу! – сказал он, изучая оранжевую кляксу у себя па ложке. – Это что?
– Это называется морковка, Пэт. Ты должен знать, как выглядит морковка. Она полезна. Давай, быстренько подъедай все это.
Он с омерзением оттолкнул тарелку.
– Не хочу есть, – сказал он, пытаясь выбраться из-за кухонного стола.
– Подожди-ка, – сказал я. – Ты не пойдешь никуда, пока не съешь ужин.
– Не хочу я никакого ужина. – Он посмотрел на оранжевую кляксу, плавающую в пузырящейся кашице. – Он невкусный. Гадость какая-то.
– Съешь ужин.
– Нет.
– Пожалуйста, съешь ужин.
– Нет.
– Так ты будешь есть ужин или нет?
– Нет.
– Тогда ложись спать.
– Но еще рано!
– Правильно, сейчас время ужина. А если ты не хочешь ужинать, то должен идти спать.
– Это нечестно.
– Жизнь нечестная штука. Ложись спать.
– Я тебя не люблю!
– Нет, не меня! Ты не любишь, как я готовлю. А теперь иди и надень пижаму.
Как только он вырвался из кухни, я схватил его тарелку и выбросил в помойное ведро всю эту микроволновую дрянь, смешанную с переваренными овощами. Я не особо осуждал Пэта за то, что он отказался этим питаться. Вероятно, эта дрянь и на самом деле была совершенно несъедобной.
Когда я вошел в спальню Пэта, он лежал на кровати полностью одетый и тихонько всхлипывал. Я посадил его, вытер ему глаза и помог надеть пижаму. Он уже клевал носом, глаза были полузакрыты, рот припух, голова моталась, как у игрушечной собачонки, которую возят в автомобилях на приборной доске, так что вполне мог пораньше лечь спать. Но я не хотел, чтобы он засыпал с ненавистью ко мне.
– Пэт, я знаю, что я не очень хороший повар. Не такой, как мама и бабушка. Но я постараюсь исправиться, ладно?
– Папы не умеют готовить.
– Неправда.
– Ты не умеешь готовить.
– А вот это правда. Твой папа не умеет готовить. Но множество мужчин прекрасно готовят. Самые знаменитые шеф-повара – это мужчины. И обычные мужчины, которые живут одни, – тоже умеют. Например, папы с маленькими мальчиками и девочками. Я постараюсь стать таким же, как они, ладно? Я постараюсь готовить тебе вкусные вещички, которые тебе понравятся. Ладно, дорогой мой?
Он отвернулся и недоверчиво фыркнул, словно услышал что-то заведомо несбыточное. Я прекрасно его понимал. Я и сам не мог в это поверить и подозревал, что нам обоим в самое ближайшее время придется
