— Прошу вас… — Продавец наклонился и достал портрет из–под прилавка. — Я его отложил для вас.
— Отшень благодарью. Сколько? — спросил иностранец. На портрет он даже не взглянул.
— Триста рублей.
— А другой работа Кубофф у вас нет?
— К сожалению… Но вы наведайтесь через пару деньков. Вполне возможно…
Иностранец небрежно, двумя пальцами, взял чек и направился к окошечку кассы, а продавец принялся упаковывать покупку.
— Будьте любезны… Заходите. Мы всегда рады…
— Благодарью… — Иностранец протянул продавцу вместе с чеком новенькую хрустящую тридцатку. Когда он направился к выходу, Мещеряк последовал за ним. Потом остановился. Иностранец уселся в машину, ее мотор взревел, и черный «мерседес» с флажком нейтральной державы над радиатором скрылся за поворотом.
— А теперь куда? — спросил Егоркин.
— Опять к Третьяковке, — ответил Мещеряк, усаживаясь рядом. — Покурим, что ли?
— За пацаном? Я обещал в четыре…
— На моих анкерных еще половина, — ответил Мещеряк. — Успеем.
И замолчал, затягиваясь дымом. Говорить не хотелось. На душе было и тревожно, и муторно. Ему бы радоваться, довольно потирать руки, а он сидел, уткнувшись в жесткий воротник шинели, и курил. Чему радоваться? Тому, что опять столкнулся с подлостью и предательством — с той черной изнанкой жизни, которая другим не видна? Как это у Пушкина? «Нам тошен был и мрак темницы и сквозь решетки свет денницы…» Каждая минута приближала его к развязке. Как ему хотелось, чтобы Кубов не был виноват. Но он знал, что чудес не бывает.
Машина остановилась возле чугунных ворот. Мещеряк велел Егоркину поехать за Игорем, а сам перешел двор и по узкой лесенке спустился в подвал. Там все так же горели лампочки, забранные металлическими решетками, а женщина–реставратор грела озябшие пальцы над электрической плиткой.
— Я не рано?..
— Нет, я уже кончила, — ответила она. — Обычно мы пользуемся рентгеном, я вам, кажется, уже говорила… Но коль скоро вы разрешили… Я счистила краску с полотна. Боюсь, вы будете разочарованы. Вы, верно, думали, что под верхним слоем обнаружится… Иногда это бывает. Мы нашли очень ценные работы старых мастеров… А тут какой–то чертеж. И цифры… Ваш Кубов, очевидно, использовал старый холст. В старину говорили: семерик…
— Я могу взглянуть?
Она пожала плечами. Она считала, что зря потратила время: ничего интересного… Придвинув к Мещеряку лампу с рефлектором, она положила на стол натянутый на раму холст. Пусть этот недоверчивый капитан сам убедится.
Одного взгляда на полотно было достаточно, чтобы все понять… Кубов не был профаном в военном деле. Он не ограничился тем, что указал расположение дивизий. Рядом с номерами частей были проставлены еще какие–то цифры. Что бы они могли означать? Ясно, списочный состав…
— Видите, я говорила…
— Спасибо вам… — Мещеряк поднялся. — Вы меня выручили. Эта холстина, быть может, дороже любого шедевра… Речь идет о многих тысячах человеческих жизней. К сожалению, я больше ничего не могу вам объяснить…
Он увидел, что ей передалось его волнение. Сунуть ей банку консервов? Обидится… Он наклонился и бережно прикоснулся губами к ее морщинистому материнскому лбу.
Глава восьмая
День умирал на крышах домов, видневшихся из окна. «Что–то застится», — подумал Мещеряк. Первым делом он стянул сапоги и остался в шерстяных носках, полученных в подарок от бухарской школьницы, фамилию и имя которой он уже запамятовал. Он был не прочь «посидеть на спине», как говаривал когда–то Костя Арабаджи, но у газовых плит, известное дело, нет лежанок. А покинуть теплую кухню ему не хотелось. Поэтому он ограничился тем, что оседлал венский стул.
Нечаев тоже блаженствовал в одном исподнем. Пришлось ему побегать по городу!.. Бабушкина он все же дождался. Тот вернулся навеселе, и Нечаеву довелось собрать его в дорогу. Набросал в чемодан каких– то вещей, захлопнул крышку и, поддерживая веселого аккордеониста, отвел в Дом актера. Спьяну Бабушкин всю дорогу лез к нему с телячьими нежностями. Но Нечаеву все же удалось усадить его на полуторку.
Рассказывал Нечаев обстоятельно, неторопливо — Мещеряку ведь нужны подробности. А тем временем Егоркин колдовал над плитой, которую — невелика наука! — успел уже «освоить», и прыгал вокруг нее, выполняя какой–то ритуальный танец, тогда как Игорек сидел в сторонке и перелистывал свой альбом, в котором, как заметил Мещеряк, появилось несколько рисунков. В предвкушении сытного обеда у всех текли слюнки.
Старая пословица, гласившая: в застолье скажешь, что знаешь, — оправдалась и на сей раз. Обедали шумно, Делясь впечатлениями. Егоркин признался, что ему по первое число влетело от какой–то смазливенькой регулировщицы — нарушил правила уличного движения. А как их не нарушить, когда такая теснота? То ли дело в чистом поле…
Хитрый Егоркин старался растормошить Мещеряка, впавшего в задумчивость. Обычно это ему всегда удавалось. Но сегодня Мещеряк не развеселился.
— Ну, а как твои успехи? — Нечаев посмотрел на Игорька.
— На большой!.. — Игорек поднял палец. — Виталий Галактионович такой человек!..
Весь день они провели в мастерской. Кубов поил его чаем, угощал печеньем. Он показал Игорьку свои работы — их там несколько десятков. Говорили о многом. Впрочем, Нечаеву это вряд ли интересно.
— Отчего ж, продолжай… — попросил Нечаев.
Виталий Галактионович говорит… Виталий Галактионович думает… Виталий Галактионович обещал… Игорек на все лады повторял его имя. Как он себя чувствует? Отлично. Работая, он даже насвистывал. Он очень доволен своей поездкой на фронт. Надеется, что скоро сможет приступить к работе над картиной…
— А про меня он не спрашивал? — спросил Мещеряк.
— Как же, я ему ответил, что вы мотаетесь по городу. Егоркин сказал мне, что оставил вас в Столешниковом…
— И ты сообщил об этом Кубову?
— Ага, я ему сказал, что вы поехали в комиссионный и что Егоркин… — он осекся. — А что, не надо было этого говорить?
Мещеряк не ответил. В висках стучало. Но он быстро овладел собой и спросил:
— И что же Кубов?
— Ничего. Мы еще поработали. Потом он вышел, ему надо было куда–то позвонить, но очень скоро вернулся. Потом приехал Егоркин… Мы условились, что я завтра снова приеду.
Завтра? Завтра будет поздно. Мещеряк вскочил, схватил кобуру с пистолетом.
— Чего уставился? — Он повернулся к Егоркину. — Запрягай…
По разлившемуся февральскому небу медленно двигались льдины облаков. Фонари на улицах горели тускло. Встречные машины вглядывались в темноту затемненными фарами. Их свет был синим, мертвым.
Мещеряк поторапливал Егоркина. Нечаев, сидевший сзади, никогда еще не видел его в таком возбужденном состоянии. Он, как и Мещеряк, приготовил оружие к бою.
Машина проскочила через каменный мост, промчала мимо кинотеатра «Ударник» и юркнула в темный переулок, застроенный деревянными домиками и бывшими купеческими особнячками. Резко осадив ее,
