чтобы сорвать эти планы немецко–фашистского командования. Люди, командовавшие армиями и фронтами и работавшие в Генштабе, знали, что предстоят новые тяжелые бои и что в этих условиях особое значение приобретают стратегические резервы. Поэтому в то время, как одни свежие дивизии уже развертывались на укрепленных рубежах, сменяя потрепанные в непрерывных боях фронтовые части, другие дивизии только еще формировались в далеком тылу. И нет ничего удивительного в том, что в эти уральские и сибирские дивизии решено было влить фронтовую кровь: командование отрядило в тыл многих бывалых фронтовиков, Которые уже знали, почем фунт военного лиха.
И должно же было случиться так, что Мещеряк очутился в их числе.
В середине февраля его вызвали в штаб и без околичностей вручили предписание, продовольственный аттестат и литер. Вручая ему эти документы, молоденький щеголеватый лейтенантик из штабных усмехнулся и сказал: «Завидую вам, капитан…» И удивился, что Мещеряк не выказал радости. Лейтенантику было невдомек, что Мещеряк трудно сходился с людьми, а потом болезненно переживал разлуку с ними. Тыловое счастье его не привлекало. Теперь его дом был здесь, на передовой… Он уже свыкся с мыслью, что провоюет в своей армии до конца войны. Если, разумеется, его не убьют. И если — об этой он не смел даже мечтать — его не вернут на флот. А теперь его опять отправляли куда–то в неизвестность. То, что с ним ехал и Нечаев, дела не меняло. Мещеряк знал, что ему будет трудно и одиноко без разбитного Егоркина, без старшины Симукова и других. Было такое чувство, словно он теряет их навсегда. Точно с таким же чувством невозвратимой утраты стоял он когда–то на пирсе, отправляя на задание Гришку Трояна, Сеню–Сенечку, Игорька и Нечаева. Давно, в притихшей Одессе… Увидит он их еще когда–нибудь?..
Теперь, правда, он мог утешиться тем, что Нечаев, к которому он прикипел сердцем, по–прежнему будет рядом с ним, но и Нечаев не мог заменить ему всех друзей.
Они получили назначение в одну танковую бригаду. Об этом позаботился сам Мещеряк. Тайком от Нечаева. Эгоизм? А хоть бы и так… Но ему не хотелось снова потерять Нечаева.
И вот сейчас Нечаев дежурил на вокзале. Не потому ли он, Мещеряк, повернул туда? Ему хочется посидеть с Нечаевым, поговорить.
Оглянувшись, Мещеряк спросил:
— Ну как, еще живы?
— Как будто…
Ответил ему боец, который шел вторым. Это был бойкий парнишка со вздернутым носиком и оттопыренными ушами. Хитрая бестия!.. Такой нигде не пропадет Смекнув, что Мещеряк к нему расположен, он тут же добавил:
— Чайку бы сейчас. Горяченького…
— С вареньем?..
— Можно и с вареньем. А что? Могу организовать. Я тут совсем рядом живу.
— Отставить разговорчики, — усмехнулся Мещеряк.
— А то можно и с сахарком… — снова сказал парень. Сахару в запасном полку давно не видели. Там известно какие харчи! И командиры, и рядовые сидели на голодной второй норме. Не то что на фронте. Парень все еще надеялся, что Мещеряк клюнет на приманку.
— Не выйдет, — сказал Мещеряк и, отвернув полу шинели, полез в карман. Достав кусочек сахара, он сдул с него хлебные крошки и сказал: — Вот держи… Это тебе за храбрость.
— Сахар?.. — парень не верил своим глазам.
— Завалялся, — ответил Мещеряк. — Привычка у меня такая. Перед тем, как идти в разведку, на фронте всегда рассовывают сахар по карманам. На всякий случай. А теперь вот ты о нем напомнил… Это вам на двоих. Он, правда, в табаке…
— Ничего, с табачком даже вкуснее, — с той же бойкостью сказал парень и поправил винтовку. — А вы в разведку ходили, товарищ капитан?
— Нет, — признался Мещеряк. — Но других я отправлял.
Он зашагал дальше. За поворотом показался вокзал, освещенный редкими желтыми огнями — местная электростанция работала на штыбе и экономила энергию для производственных нужд. Стало слышно, как на путях сипят паровозы. И сразу сладко запахло мазутом.
К вокзалу вел виадук, но Мещеряк свернул в сторону, туда, где на тусклых рельсах стояли пустые цистерны и заколоченные вагоны. Придерживая рукой пистолет, Мещеряк нырнул под один вагон, под второй, под третий и, не разгибая спины, выбрался в конце концов на перрон. Бойцы не отставали от него ни на шаг.
По асфальтовому перрону шастал темный ночной ветер. В конце перрона под надписью «Кипяток» мертво зеленел медный кран, с которого свисала ледяная сосулька. Станционный колокол жалобно постанывал на ветру. Из высоких окон, перечеркнутых частыми решетками, на асфальт падали квадратики холодного света, на который боязно было ступить. Тут же стоял пустой киоск.
Хотя уже прошло около полутора месяца с тех пор, как Мещеряк попал в этот тыловой городок, он до сих пор не мог привыкнуть к местному укладу жизни. После темных прифронтовых селений даже этот немощный свет, лившийся из зарешеченных окон, казался ему наглым. Стоило Мещеряку, проходя по улице, увидеть освещенное окно, как ему тут же хотелось крикнуть: «Свет!..» и забарабанить в дверь. Он то и дело останавливался и вслушивался в пустоту неба, из которого на фронте обычно возникал буравящий стон металла, за время войны он привык к тому, что там, где был свет, непременно появлялись вражеские пикировщики.
Впрочем, мало ли к чему привыкаешь на войне!.. Этой войне шел только девятый месяц, а Мещеряк уже притерпелся к бомбежкам, землянкам, окопам полного профиля, трассирующим пулям, шороху мышей в соломе, тупым ударам зениток, сухарям и концентратам… Удивительно, как быстро и безропотно человек привыкает к войне, к лишениям, к близкому соседству смерти. И как трудно ему потом отделаться от фронтовых привычек! Мещеряк поймал себя на желаний преодолеть освещенное пространство бегом и вжаться в стену вокзала. Но что бы подумали сопровождавшие его бойцы?..
Сдерживая быстрые удары сердца, он заставил себя медленно дойти до конца перрона и вернуться обратно. Потом он рванул на себя дверь в зал ожидания, и его обдало кислым влажным теплом предбанника.
В зале ожидания нечем было дышать. Люди дремали на казенных деревянных скамьях с высокими спинками, копошились на замызганном полу… Они храпели, переговаривались, кормили детишек, переобувались. Их узлы и чемоданы загромоздили все проходы. Откуда они прибыли? Куда ехали?.. На их серых лицах было тупое безразличие.
— Двери!.. — крикнула какая–то женщина, и боец, замешкавшийся в дверях, торопливо притянул их. Такому голосу нельзя было не подчиниться.
На всех вокзалах, на всех перронах Мещеряк с тревогой и надеждой всматривался в чужие усталые лица с запавшими глазами. Искал знакомых, друзей… Знал, что Ольга с дочерью осталась в оккупированной Одессе, и все же каждый раз, увидев женщину с ребенком, бросался к ней. У него обмирало сердце. А вдруг… Встретил же как–то Егоркин отца. И где, в центре Москвы, на Третьей Мещанской, когда они уже выбирались из города… А политрук Колесниченко? Тот чуть было не ухлопал собственного сына, которого принял за переодетого фрица. Под Сухиничами… Вот и говори потом, будто чудес не бывает. Да и сам Мещеряк не чаял встретить сестру Александру, врачевавшую детишек под Харьковом, а вот, поди ж ты, встретил ее, да еще в осажденном Севастополе, да еще за несколько минут до того, как она должна была погрузиться на транспорт… Ветер войны с корнем вырывал вековые деревья и сгонял людей с насиженных мест. Все пошло кувырком. Не стало праздников, не стало выходных… Но зато невозможное стало возможным, а невероятное — вероятным. Если бы Мещеряк увидел сейчас свою Ольгу с Иринкой, он бы, пожалуй, даже не удивился.
Он переступал через чьи–то ноги. Едкий парной воздух душил его. Кофты, кацавейки, салопы, фуфайки, манто, полушалки… По ним можно было проследить все прихоти моды с начала двадцатого века… Пахло ржавыми сельдями и несвежим бельем. Должно быть, недавно прибыл новый эшелон: по внешнему виду и по глазам людей, переполнивших зал ожидания, Мещеряк безошибочно определил, что это беженцы, которые уже привыкли к скитаниям. В глазах у них была молчаливая покорность судьбе.
Комнатка военного коменданта находилась в дальнем конце зала за билетными кассами. Перед
