Где он сейчас? Если бы она знала!.. Кажется, где–то на юге. В последний раз он писал, что их часть стоит в какой–то станице, а ей разъяснили, что на севере станиц не бывает. Верно?..
Мещеряк подтвердил. Воркование Титовой забавляло его.
Но тут явился подполковник Белых, и Анна Сергеевна пригласила всех к столу. На Мещеряка она не смотрела — была на него сердита за то, что он навязал ей гостей. Сынишку она уже успела уложить в постельку.
Гости задвигали стульями. Сам Мещеряк от чая отказался — они с Николаем Николаевичем выдули целый чайник. Словом, пусть на него не обращают внимания… Мещеряк уселся на диван и развернул газету. Разговор, который шел за столом, его интересовал мало.
Вот так же эти люди сидели за столом и вчера… Только до этого, когда стемнело, девушка–почтальон принесла газеты и письмо, а гости явились уже потом… Письмо получила Анна Сергеевна. От сестры. Девушка–почтальон в дом не входила — боялась наследить. А кроме нее до прихода гостей к Локтевым никто не являлся.
Итак, вчера эти люди вот так же сидели за столом. Но горела керосиновая лампа. Стеклянная, Мещеряк ее видел… Отложив газету, он посмотрел на свои анкерные часы. Скоро отключат свет, и тогда… А вот и лампа. Анна Сергеевна не стала дожидаться, чтобы погас свет, и внесла ее в столовую.
Поднявшись с дивана, Мещеряк подошел к окну и отодвинул тюлевую занавеску. Там, за окном, ранняя зауральская весна порывисто дышала на голые сучья деревьев, на землю.
А за столом пили чай с твердыми, напоминавшими круглые камни–голыши медовыми пряниками. Таких камешков было полным–полно в Аркадии и на Ланжероне… Но эти выдавались в распределителях вместо сахара: два килограмма пряников за килограмм рафинада.
Электричество уже погасло, и домашний свет керосиновой лампы выжелтил на потолке неподвижный круг. Но потому, что лампа стояла посреди стола, на всех стенах комнаты шевелились тени людей, которые пили чай и негромко разговаривали.
Как и вчера, теней было шесть.
Глава девятая
Разговором умело дирижировала хозяйка дома. Анна Сергеевна была в скромном шелковом платье с воланами, рюшиками или как они там называются, и Мещеряк должен был сказать себе, что черный цвет ей идет. Движения ее рук были женственно мягкими, округлыми. Когда она мило поворачивала голову или наклонялась вперед, чтобы палить кому–нибудь из гостей чашку чаю, черный шелк, тесно облегавший ее плечи, как бы сухо потрескивал, словно вся она заряжена электричеством. Но электрический заряд этот был положительным и отрицательным одновременно: красота Анны Сергеевны то притягивала, то, напротив, отталкивала… Мещеряк, признаться, только теперь заметил это.
А может, он к ней пристрастен? Может, он обиделся за то, что она на него не смотрит? Но тогда почему же и подполковник Белых избегает ее взгляда, отвечает ей отрывисто, односложно?.. Мещеряк еще не знал, что причиной тому был последний разговор подполковника с майором Петрухиным.
Зато Николай Николаевич явно восхищался своей женой и не скрывал этого. Он смотрел на нее влюбленно–преданными глазами. Он горбился, молчал (у него, должно быть, все еще саднило на сердце), но стоило Анне Сергеевне посмотреть на него, как он начинал улыбаться, изображая радушного хозяина, благодарного гостям за то, что они пришли его навестить. Взяв на себя заботу о мужчинах, Анна Сергеевна, очевидно, поручила ему развлекать Титову.
И все–таки разговор не клеился. Гости явно недоумевали, чему они обязаны вторичным приглашением. Подполковник Белых шумно помешивал ложечкой в чашке, хотя сахара в ней и не было. Настороженно держали себя и Мезенцевы, сидевшие рядышком: она старалась упрятать под скатерть свой вздувшийся живот, а ее муж то и дело поглядывал на нее с беспокойством. И только Титова была оживленно веселой.
О вчерашнем происшествии никто не обмолвился ни единым словом. Впрочем, Мезенцевы и Титова о нем еще не знали, вернее не должны были знать. Но это предстояло еще выяснить.
Мещеряк молчал. Титова без умолку щебетала, громко и зазывно смеялась — старалась «произвести впечатление». На кого? Не трудно было догадаться… Не верилось, что у нее есть муж и, судя по рассказам, любимый муж, от которого она не получает писем и о котором тревожится. Можно было подумать, что это разбитная вдовушка или разводка, которая не прочь обзавестись новым другом сердца, особенно если ее избраннику предстоит в скором времени вернуться на фронт и он наверняка оставит ей в утешение свой денежный аттестат. Как ни мало времени провел Мещеряк в тылу, но он уже достаточно повидал таких мягких, сдобных бабенок, которые только с виду казались легкомысленными, тогда как на самом деле были жадны и расчетливы.
О том, что эта хохотушка была женой фронтовика, можно было, пожалуй, догадаться лишь но ее упорному я настойчивому интересу ко всему тому, что было связано с войной, с фронтом. Ей хотелось знать решительно все. И то, где раньше служил Мещеряк, и то, каким образом юн очутился в их городке, и то, наконец, долго ли он собирается здесь пробыть. Он скоро уедет? Как жаль!.. Она понизила голос: ведь и тут можно приятно провести время.
Любопытство Веры Васильевны Титовой было нескромным, даже назойливым. Но Мещеряк притворялся, будто не замечает этого. На все ее вопросы он отвечал охотно, без запинки.
Когда она, оставив Николая Николаевича, подсела к Мещеряку, он втянул в себя запах дешевых духов, которыми она щедро надушилась в тот вечер, и у него запершило в горле.
Он тоже весьма сожалеет, что скоро должен будет уехать. Ему здесь очень понравилось. Столько милых, приятных людей…
— Правда?
— И городок хорош. Тихий, уютный…
— Вы бы посмотрели, какой он летом… — Она наклонилась к Мещеряку. — Правда… Вокруг — леса. А какая тут рыбалка!.. Фан–тас–ти–чес–кая… Приезжайте.
— Охотно. Если вы приглашаете…
Он ответил так, словно в мире не было сейчас войны, и он может распоряжаться собой.
— Приглашаю.
— Ловлю вас на слове, — сказал он и замолчал. И она тоже умолкла. А потом сказала:
— Я теперь совсем одна.
Ее голос вибрировал.
— Одна в целом коттедже?
— Не в том смысле… — Она сморщила носик. — Когда муж уехал, я впустила жильцов. Они такие несчастные, все потеряли… Эвакуированные. Приехали из Днепропетровска в чем стояли. И потом — одной как–то боязно было. Коттедж на краю поселка, вокруг ни души… Зимой, когда воет ветер, чувствуешь себя забытой. Да и теперь тоскливо. У меня комната с отдельным ходом, соседей почти не вижу… Лежишь ночью и думаешь: а вдруг кто–нибудь заберется? Я бы умерла со страху…
— Даже если бы это был я? — спросил Мещеряк игриво. — Но я пришел бы для того, чтобы спасти вас.
— Так вот вы какой!.. — Она легонько ударила платочком по его руке. — И вам не стыдно смеяться над одинокой женщиной? От вас, право, я не ожидала этого.
Он сам не ожидал от себя такой провинциальной пошлости. Он отвернулся, чтобы не выдать себя. Знал, что артист из него никудышный. А еще пытается изображать Дон–Жуана…
Однако он заставил себя пробормотать извинение, и Титова рассмеялась легким смехом. Ей понравилось его смущение. Приятно, когда перед тобой робеют. Ей казалось, что она нравится мужчинам, и если бы Мещеряк сказал ей сейчас, что притворяется, она бы, пожалуй, ему не поверила.
Охотнее всего люди верят в то, во что им хочется верить. Мещеряк знал эту человеческую слабость.
Титова же не просто верила, она была убеждена, что способна очаровать н приворожить любого
