несколько таинственного вида пакетов, в каковых при вскрытии было найдено множество брошюр на еврейском, русском и английском языках и членских билетов союза Индустриальных Рабочих Мира
агенты заявили, что аресты эти производятся по предписанию министерства иностранных дел. Операция была произведена столь неожиданно, что никто из задержанных не успел взять с парохода своего багажа. Вслед за тем был получен телеграфный протест двух коммерсантов из Люра; груз прибыл, мешки оказались вскрытыми и содержали обыкновенный строительный гипс. Огромная машина повисла колесами кверху на деревьях, а находившиеся в ней пассажиры свалились с высоты двадцати футов в поток
Единство Свободных Народов Обеспечит Справедливый Исход Парижской Мирной Конференции
более чем ясно, что Лига Наций лежит, разбитая вдребезги, на полу отеля «Крийон» и что скромный союз, который может с успехом заменить ее, представляет собой лишь черновой набросок
град камней обрушивался на крышу и разбивал окна, озверелые люди свистели в замочную скважину в то время как им предстояло принять ряд ответственнейших решений, которые настоятельно требовали спокойствия и рассудительности Президент не принял лидеров демократического движения
Эвелин Хэтчинс
Эвелин переехала в маленькую квартирку на Рю де Бюсси, на которой каждый день устраивался уличный базар. В доказательство того, что между ними ничего, в сущности, не произошло, Элинор подарила ей несколько раскрашенных итальянских панелей, чтобы оживить ими темную гостиную. В начале ноября возникли слухи о перемирии, а потом в один прекрасный день майор Вуд влетел в комнату, где работали Элинор и Эвелин, вытащил их из-за стола и расцеловал обеих и заорал: «Наконец-то свершилось!» Эвелин не успела опомниться, как повисла на шее майора Мурхауза и поцеловала его прямо в губы. Управление Красного Креста превратилось в студенческое общежитие в ночь выигрыша футбольного первенства: ПЕРЕМИРИЕ.
У всех каким-то образом оказались бутылки коньяка, и все запели «Долгий путь туда ведет» и «La Madel-lon pour nous n'est pas severe».[207]
Она, и Элинор, и Джи Даблъю, и майор Вуд сели в такси и поехали в «Кафе де-ла-Пе».
Почему-то они все время вылезали из такси, и на их место садились другие люди. Они хотели попасть в «Кафе де-ла-Пе», но, как только усаживались в такси, толпа останавливала их и шофер куда-то исчезал. Когда они наконец добрались до кафе, все столы оказались занятыми и во все двери вливались толпы поющих и танцующих людей. Тут были греки, польские легионеры, русские, сербы, албанцы в белых юбочках, шотландец с волынкой и множество девиц в эльзасских костюмах. Они никак не могли найти столика, и это их раздражало. Элинор предложила пойти куда-нибудь в другое место. Джи Даблъю был рассеян и все рвался к телефону.
Один только майор Вуд, очевидно, получил удовольствие. Он был сед, носил маленькие седоватые усы и все время повторял: «Сегодня все позволено». Он и Эвелин поднялись наверх посмотреть, нет ли свободного места, и налетели на двух австралийцев, сидевших на бильярдном столе в окружении дюжины шампанского. Через несколько минут они уже пили шампанское с австралийцами. Им не удалось достать никакой закуски, хотя Элинор пожаловалась, что умирает от голода, и, когда Джи Даблъю попробовал проникнуть в телефонную будку, он обнаружил там сплетенных в объятии итальянского офицера и какую-то девицу. Австралийцы были пьяны в лоск, и один из них утверждал, что это перемирие, по всей вероятности, не что иное, как новое гнусное измышление в целях пропаганды, поэтому Элинор предложила попробовать поехать к ней и там закусить. Джи Даблъю сказал: да, они могут остановиться у Биржи, и он оттуда отправит кое-какие телеграммы. Ему необходимо снестись со своим маклером. Австралийцам не понравилось, что компания уходит, и они стали хамить.
Они долго стояли перед Оперой в центре мечущейся толпы. Уличные фонари были зажжены, серые очертания Оперы были обведены по карнизам мерцающими язычками газа. Их толкали и теснили. Не было ни автобусов, ни автомобилей, изредка они проходили мимо такси, застрявшего в толпе, словно камень в потоке. Наконец они натолкнулись в каком-то переулке на порожнюю машину Красного Креста. Шофер, бывший под мухой, сказал, что он пытается попасть в гараж и что он их, пожалуй, сначала завезет на набережную де-ла-Турнель.
Эвелин уже садилась в автомобиль, как вдруг все это показалось ей ужасно нудным и скучным. Через минуту она уже шагала под руку с маленьким французским матросом в толпе каких-то людей, одетых по большей части в польские мундиры и маршировавших за греческим флагом с пением «Брабансоны».[208]
Еще через минуту она заметила, что потеряла из виду автомобиль и свою компанию, и струсила. Она не узнавала даже улиц в этом новом Париже, полном дуговых фонарей, и флагов, и оркестров, и пьяных. Она плясала с маленьким матросом на асфальтовой площади перед церковью с двумя колокольнями, потом с французским колониальным офицером в красном плаще, потом с польским легионером, который немножко говорил по-английски и жил когда-то в Ньюарке, штат Нью-Джерси; потом она внезапно очутилась в кольце молодых французских солдат, которые плясали вокруг нее, взявшись за руки. Вся соль заключалась в том, что нужно было поцеловать кого-нибудь из них, чтобы вырваться из кольца. Поняв, что от нее требуется, она поцеловала одного из них, и все захлопали в ладоши и закричали «ура!» и «vive l'Amйrique!». Подоспела еще одна ватага и тоже начала плясать вокруг нее, так что она в конце концов испугалась. У нее закружилась голова, но тут она заметила в толпе американский мундир. Она прорвала кольцо, опрокинув при этом маленького толстого француза, и повисла на шее американского солдата, и поцеловала его, и все кругом захохотали и заорали «ура!» и «encore!».[209] Солдат, по- видимому, сконфузился, его спутник оказался Полом Джонсоном, приятелем Дона Стивенса.
– Понимаете, мне надо было кого-нибудь поцеловать, – вспыхнув, сказала Эвелин.
Солдат рассмеялся и был, очевидно, доволен.
– Надеюсь, вы не рассердились, мисс Хэтчинс, надеюсь, вы не рассердитесь – толпа, знаете ли, и все такое, – извинялся Пол Джонсон.
Народ прыгал, плясал и орал вокруг них, и, прежде чем их отпустили, ей пришлось поцеловать и Пола Джонсона. Он опять торжественно извинился и сказал:
– Не правда ли, это замечательно – быть в Париже во время перемирия и видеть все… не надо только сердиться на этих людей и вообще… право же, мисс Хэтчинс, они, в сущности, предобродушные ребята. Ни драк, ничего… А Дон сидит в кафе.
Дон стоял в кафе за небольшой цинковой стойкой и смешивал коктейли для целой кучи вдребезги пьяных канадских солдат и австрийских офицеров.
– Я не могу вытащить его оттуда, – шепнул Пол. – Он выпил больше чем следовало.
Они извлекли Дона из-за стойки. Никто из пьющих, по-видимому, не платил. В дверях он сорвал с головы серую фуражку и заорал: «Vive les quakers… в bas la guerre!»[210] – и все закричали «ура!». Они долго бродили без цели, время от времени их окружала пляшущая толпа, и Дон целовал Эвелин. Он был шумно пьян, и ей не нравилось его поведение, он обращался с ней так, словно она была его девушкой. Когда они добрались до Плас-де-ла-Конкорд, она почувствовала
