– Я понимаю, Джерри, вы видали вещи, которых я даже представить себе не могу… Вероятно, это пагубное влияние Красного Креста.
Он улыбнулся, подлил ей вина и сказал со вздохом:
– Эвелин, вы самая привлекательная женщина на свете… Но, как и всем женщинам, вам импонирует власть… Если главное для вас деньги – то это деньги, если слава – то слава, если искусство – то вы пламенная поклонница искусства… Вероятно, я такой же, но просто больше обманываю себя.
Эвелин сжала губы и ничего не сказала. Ей вдруг стало холодно, и жутко, и одиноко, и она не знала, что сказать. Джерри залпом выпил бокал вина и заговорил о том, что он бросит свое ремесло, и поедет в Испанию, и напишет книгу. Он не питает к себе ни малейшего уважения, но быть в наши дни газетным корреспондентом – нет, черт возьми, это уж слишком. Эвелин сказала, что она ни за что не вернется в Америку; она уверена, что после войны там совсем невыносимо станет жить.
Выпив кофе, они пошли гулять по саду. Перед зданием сената несколько пожилых господ играли в крокет в последних лучах вечернего солнца.
– Ах, эти французы очаровательны, – сказала Эвелин.
– Второе детство, – проворчал Джерри.
Они бесцельно бродили по улицам, читая бледно-зеленые, желтые и розовые афиши на киосках, взглядывая в окна антикварных магазинов.
– И вам и мне пора возвращаться на службу, – сказал Джерри.
– Я не вернусь, – сказала Эвелин, – я позвоню по телефону и скажу, что простудилась и собираюсь лечь в постель… И, кажется, я так и сделаю.
– Не надо, лучше я тоже не пойду на службу, будем веселиться.
Они пошли в кафе напротив Сен-Жермен-де-Пре. Когда Эвелин вышла из телефонной будки, Джерри купил ей букетик фиалок и заказал коньяку и сельтерской.
– Эвелин, давайте бездельничать, – сказал он, – я сегодня же пошлю моим сукиным детям телеграмму с просьбой уволить меня.
– Вы думаете, что так будет лучше, Джерри? Ведь, в конце концов, вы имеете замечательную возможность поглядеть на мирную конференцию и все такое.
Через несколько минут она оставила его и пошла домой. Она не позволила ему провожать ее. Проходя мимо окна, у которого они сидели, она заглянула в кафе – он заказывал еще выпивку.
На рынке Рю де Бюсси под газовыми фонарями царило большое оживление. Пахло свежей зеленью, маслом и сыром. Она купила несколько булочек на завтрак и два-три небольших кекса на случай, если кто- нибудь придет к чаю. В ее маленькой розовой и белой гостиной было очень уютно, в камине пылали брикеты. Эвелин закуталась в плед и прилегла на кушетку.
Она спала, ее разбудил звонок. Это были Элинор и Джи Даблъю, пришедшие проведать ее. Джи Даблъю был вечером свободен и предлагал им пойти с ним в оперу на «Кастора и Поллукса».[216] Эвелин сказала, что она себя ужасно чувствует, но, пожалуй, все-таки пойдет. Она согрела им чаю, а сама побежала в спальню одеваться. Она чувствовала себя такой счастливой, что не могла удержаться и замурлыкала, сидя перед туалетом и глядя на себя в зеркало. Ее кожа казалась белой, и на лице было то спокойное, загадочное выражение, которое она любила. Она очень тщательно и почти незаметно накрасила губы и уложила волосы в узел на затылке; волосы беспокоили ее, они не вились и были какого-то неопределенного цвета; на мгновение она даже решила не идти. Но тут вошла Элинор с чашкой чаю в руках и попросила ее поторопиться, так как им еще придется заехать к Элинор и подождать, покуда она переоденется, а опера начинается рано. У Эвелин не было настоящего вечернего манто, и ей пришлось накинуть на вечернее платье старую кроликовую шубу. На квартире Элинор их поджидал Роббинс, на нем был довольно поношенный смокинг. Джи Даблъю был в майорском кителе Красного Креста. Эвелин решила, что он занимается гимнастикой, так как его подбородок уже не свисал, как прежде, на тугой высокий воротник.
Они наспех поели у «Паккарди» и выпили множество скверно приготовленных коктейлей мартини. Роббинс и Джи Даблъю были в ударе и все время смешили дам. Теперь Эвелин поняла, почему они так хорошо сработались. Они опоздали в оперу, там было чудесно – сплошное сверкание канделябров и мундиров. Мисс Уильямс, секретарша Джи Даблъю, уже сидела в ложе. Эвелин подумала, как с ним, должно быть, приятно работать, и на секунду отчаянно позавидовала мисс Уильямс, даже ее обесцвеченным перекисью волосам и дробной скороговорке. Мисс Уильямс перегнулась к ним и сказала, что они пропустили самое интересное – только что в зал вошли президент Вильсон и его супруга, встреченные бурной овацией, и маршал Фош, и, кажется, президент Пуанкаре.
В антракте они с трудом пробрались в переполненное фойе. Эвелин разгуливала с Роббинсом и изредка ловила взглядом Элинор, гулявшую с Джи Даблъю, и чуточку завидовала ей.
– Тут спектакль гораздо интереснее, чем на сцене, – сказал Роббинс.
– Вам не нравится постановка?… А по-моему, постановка замечательная.
– Да, вероятно, с профессиональной точки зрения…
Эвелин следила за Элинор, ту как раз знакомили с французским генералом в красных штанах; сегодня вечером она была красива свойственной ей жесткой, холодной красотой. Роббинс попытался пробуксировать Эвелин через толпу к буфетной стойке, но от этой попытки пришлось отказаться: впереди было слишком много народу. Роббинс вдруг заговорил о Баку и нефтяных делах.
– Это же чертовски смешно, – несколько раз повторил он. – Пока мы тут сидим и ссоримся под присмотром школьного учителя Вильсона, Джон Буль прибирает к рукам все будущие мировые запасы нефти… Конечно, только для того, чтобы спасти их от большевиков. Англичане забрали Персию и Месопотамию, и будь я проклят, если они не подбираются к Баку.
Эвелин скучала и думала про себя, что Роббинс опять хватил лишнего, но тут дали звонок.
Когда они вошли в ложу, там сидел еще один длиннолицый мужчина в будничном костюме и вполголоса разговаривал с Джи Даблъю. Элинор нагнулась к Эвелин и шепнула ей на ухо:
– Был генерал Гуро.
Свет погас, глубокая торжественная музыка заставила Эвелин забыть обо всем на свете.
В ближайшем перерыве она нагнулась к Джи Даблъю и спросила, как ему нравится.
– Великолепно, – сказал он, и она, к своему удивлению, увидала у него слезы в глазах.
Она заговорила о музыке с Джи Даблъю и человеком в будничном костюме, которого звали Расмуссеном.
В высоком аляповатом фойе было жарко и слишком людно. Мистеру Расмуссену удалось открыть дверь на балкон, и они вышли, оттуда видна была вереница уличных огней, мерцавших в красноватом туманном зареве.
– Вот когда бы мне хотелось жить, – мечтательно сказал Джи Даблъю.
– При дворе Короля-Солнца? – спросил мистер Расмуссен. – А по-моему, в те времена зимой было невыносимо холодно и канализация, держу пари, была отвратительная.
– Ах, какое это было удивительное время, – сказал Джи Даблъю, как бы не расслышав; потом он обратился к Эвелин: – Вы не боитесь простудиться?… Вам следовало бы накинуть манто.
– Я вам уже говорил, Мурхауз, – сказал Расмуссен другим тоном, – у меня есть точная информация, что они не смогут удержать Баку без сильных подкреплений, а эти подкрепления им никто, кроме нас, не может дать.
Опять зазвенел звонок, и они поспешили в ложу. После оперы все, за исключением Роббинса, который повез мисс Уильямс в гостиницу, пошли в «Кафе де-ла-Пе» выпить по бокалу шампанского. Эвелин и Элинор сидели на диване по обе стороны Джи Даблъю, а мистер Расмуссен на стуле напротив них. Он говорил больше всех, то нервно отхлебывая шампанского между отдельными фразами, то запуская пальцы в свои щетинистые черные волосы. Он был инженером «Стандард ойл». Он говорил о Баку и Махоммаре и Мосуле, о том, что англо-персидская компания и «Ройал-датч» обходят Соединенные Штаты на Ближнем Востоке и пытаются навязать нам в качестве мандатной области Армению, разоренную турками, где не осталось ничего, кроме полчищ голодающих, которых нужно накормить.
– Нам, наверно, все равно придется кормить их, – сказал Джи Даблъю.
– Бросьте, пожалуйста, ведь можно же что-то сделать. Если даже президент до такой степени забыл об американских интересах, что позволяет британцам обставлять его на каждом шагу, то ведь можно
