Даблъю на шею и начала целовать его. Она не скоро отпустила его спать.
Утром шел сильный дождь. Они несколько часов ждали, пока он пройдет. Джи Даблъю был чем-то озабочен и безуспешно пытался связаться по телефону с Парижем. Эвелин сидела в пустынном салоне гостиницы и читала старые номера «L'Illustration». Ей тоже хотелось поскорее вернуться в Париж. В конце концов они решились ехать.
Ливень перешел в мелкий дождик, но дороги были в ужасном состоянии, и к вечеру они добрались только до Невера. У Джи Даблъю начался насморк, и он все время глотал хинин, чтобы предотвратить простуду. В Невере он взял в гостинице два смежных номера с общей ванной, так что эту ночь они спали в отдельных кроватях. За ужином Эвелин пыталась завести разговор о мирной конференции, но он сказал:
– К чему эти деловые разговоры, мы ведь и так достаточно скоро туда вернемся, давайте лучше поговорим о нас самих.
Когда они подъезжали к Парижу, Джи Даблъю начал нервничать. У него текло из носу. В Фонтенбло они отлично позавтракали. Там Джи Даблъю пересел в поезд, приказав шоферу отвезти Эвелин на Рю де Бюсси, а потом сдать его багаж в отель «Крийон». Проезжая по парижским предместьям, Эвелин почувствовала себя совсем одинокой. Она вспомнила, как оживленно было несколько дней тому назад на Лионском вокзале, когда ее провожало столько народу, и решила, что она очень несчастна.
На следующий день она, как обычно, пошла под вечер в отель «Крийон». В приемной Джи Даблъю не было никого, за исключением его секретарши мисс Уильямс. Она поглядела прямо в лицо Эвелин таким холодным, враждебным взглядом, что Эвелин сразу же подумала: «Она что-то знает». Она сказала, что мистер Мурхауз сильно простужен, у него температура, и он никого не принимает.
– Хорошо, я напишу ему записочку, – сказала Эвелин. – Нет, лучше я попозже позвоню по телефону. Как вы считаете, мисс Уильямс?
Мисс Уильямс сухо кивнула.
– Очень хорошо, – сказала она.
Эвелин медлила уходить.
– Я, знаете, только что вернулась из отпуска… Я вернулась на несколько дней раньше, мне хотелось посмотреть окрестности Парижа. Какая ужасная погода, правда?
Мисс Уильямс глубокомысленно нахмурила лоб и подошла к ней на шаг.
– Да… ужасно неприятно, мисс Хэтчинс, что мистер Мурхауз простудился именно теперь. У нас как раз скопилось множество весьма важных дел. Судя по тому, что делается на мирной конференции, положение может каждую секунду измениться, нужна неусыпная бдительность… Мы считаем текущий момент чрезвычайно ответственным во всех отношениях. Какая досада, что мистер Мурхауз слег в постель именно теперь. Мы все прямо вне себя. Он тоже вне себя.
– Какая жалость, – сказала Эвелин. – Надеюсь, что завтра ему будет лучше.
– Доктор обещает. Все же это очень неприятно.
Эвелин все еще медлила. Она не знала, что сказать.
Вдруг она обратила внимание на брошку мисс Уильямс, украшенную золотой звездочкой.[218] Эвелин решила завоевать ее симпатию.
– Ах, мисс Уильямс, – сказала она, – я не знала, что вы потеряли близкого человека.
Лицо мисс Уильямс стало еще более холодным и непроницаемым. Казалось, она с трудом подыскивала слова.
– Э-э… мой брат служил во флоте, – сказала она и, усевшись за свой стол, очень быстро защелкала на машинке.
Эвелин секунду стояла неподвижно, следя за пальцами мисс Уильямс, летавшими по клавиатуре. Потом она неуверенно сказала:
– Ах, какая жалость! – Повернулась и вышла.
К тому времени, когда приехала Элинор с полными чемоданами старинных итальянских тканей, Джи Даблъю уже поправился и встал. Эвелин казалось, что в тоне Элинор появились какие-то холодные и язвительные нотки, которых раньше не было. Когда Эвелин приходила в «Крийон» пить чай, мисс Уильямс еле разговаривала с ней и в то же время всячески старалась угодить Элинор. Даже Мортон, камердинер, тоже как будто бы относился к ним по-разному. Изредка Джи Даблъю исподтишка жал ей руку, но они ни разу больше не оставались одни. Эвелин уже стала подумывать о возвращении в Америку, но ей становилось жутко при мысли, что придется вернуться в Санта-Фе или вообще сызнова начать жить так, как она жила прежде. Она ежедневно писала Джи Даблъю длинные, бессвязные записки, в которых жаловалась на свою несчастную жизнь, но он при встречах никогда не упоминал о них. Когда она его однажды спросила, почему он никогда не напишет ей хотя бы несколько слов, он коротко ответил:
– Я никогда не пишу личных писем. – И переменил тему.
В конце апреля в Париж приехал Дон Стивенс. Он был в штатском, так как ушел со службы из Управления восстановительных работ. Он обратился к Эвелин с просьбой приютить его, так как у него не было ни гроша в кармане. Эвелин боялась консьержки и что скажут Элинор и Джи Даблъю, но она испытывала такое отчаяние и горечь, что ей в конце концов все было безразлично. Она сказала «хорошо», она пустит его к себе, но чтобы он никому не говорил, где остановился. Дон издевался над ее буржуазными воззрениями и говорил, что после революции вся эта ерунда не будет играть никакой роли и что первого мая рабочие впервые продемонстрируют свою силу. Он заставил ее читать «Юманите» и водил на Рю де Круассан, в тот ресторанчик, где был убит Жорес.[219]
Однажды в ее канцелярию явился высокий длиннолицый молодой человек в какой-то форме, похожей на военную; это был Фредди Серджент, только что поступивший на службу в Помощь Ближнему Востоку. Его отправляли в Константинополь, и это его страшно волновало. Эвелин очень обрадовалась ему, но, проведя в его обществе весь день, почувствовала, что все эти старые разговоры о театре, и декорациях, и рисунке, и колорите, и форме уже не имеют для нее никакой ценности. Фредди был в восторге от Парижа и детишек, пускающих кораблики на прудах Тюильрийского сада, и касок республиканских гвардейцев, салютовавших королю и королеве бельгийским, проезд которых они случайно видели на Рю де Риволи. Эвелин была в скверном настроении и приставала к нему, почему он не уклонился от военной службы. Он объяснил, что один приятель устроил его без его ведома в отдел военной маскировки, а политикой он вообще никогда не интересовался, и, прежде чем он успел что-нибудь предпринять, война уже кончилась и его демобилизовали. Они попробовали уговорить Элинор пообедать с ними, но у нее было какое-то таинственное свидание с Джи Даблъю и еще какими-то господами с Ке д'Орсе, и она не могла пойти. Эвелин пошла с Фредди в «Opera Comique»[220] на «Pelleas»,[221] но все время нервничала и чуть не дала ему по физиономии, когда в последнем действии заметила, что он плачет. Потом они пошли в кафе «Неаполитен» пить замороженный оранжад, и она окончательно ошарашила Фредди заявлением, что Дебюсси – старая калоша, и он угрюмо повез ее домой в такси. В последнюю минуту она смягчилась и постаралась быть с ним любезной; она обещала в ближайшее воскресенье поехать с ним в Шартр.
В воскресенье утром было еще темно, когда Фредди явился к ней. Они вышли и, сонные, выпили кофе у старухи, державшей киоск в подъезде дома, расположенного на другой стороне. У них оставался еще час до отхода поезда, и Фредди предложил пойти и разбудить Элинор. Ему ужасно хочется поехать в Шартр с ними обеими, сказал он; эта поездка напомнит им добрые старые времена, а то ему прямо жутко становится при мысли, как их всех раскидала жизнь. Они сели в такси и поехали на набережную де-ла-Турнель. Весь вопрос заключался в том, как попасть к Элинор: парадное заперто, консьержки в доме не было. Фредди звонил и звонил, и наконец к ним вышел разгневанный француз в халате, живший в нижнем этаже, и открыл парадное.
Они постучали в дверь Элинор. Фредди заорал:
– Элинор Стоддард, немедленно вставайте, вы поедете с нами в Шартр!
Через некоторое время в дверной щели показалось лицо Элинор, холодное, белое и замкнутое над оглушительно голубым неглиже.
– Элинор, у нас осталось полчаса до поезда. Мы едем в Шартр, такси стоит под парами у подъезда, и, если вы не поедете, мы вам этого не забудем до гробовой доски.
– Но я не одета… Сейчас еще так рано.
