помпейских колонн, под аккомпанемент скользкой, скрипичной музыки. Пол получил жалованье и пайковые за месяц и чувствовал себя отлично. Они говорили о том, что будут делать, когда вернутся в Америку. Пол сказал, что папа хочет, чтобы он служил в Миннеаполисе в конторе хлебного маклера, но он хочет попытать счастья в Нью-Йорке. Он считал, что молодой человек должен перепробовать все, прежде чем взяться за что-нибудь определенное, чтобы точно выяснить, к чему он наиболее способен. Эвелин сказала, что она не знает, чем бы ей хотелось заняться. Ей ничего не хочется делать из того, что она делала раньше, это она знает твердо; может быть, она навсегда останется в Париже.
– Мне раньше Париж не нравился, – сказал Пол, – но теперь, когда я встречаюсь с вами, он кажется мне чудесным.
Эвелин поддразнила его:
– Что вы! По-моему, вы меня совсем не любите, вы даже виду не покажете.
– Понимаете, Эвелин, вы так много знаете и повсюду бывали… Это страшно мило с вашей стороны, что вы вообще позволяете мне бывать у вас. Поверьте, я буду вам за это благодарен всю мою жизнь.
– Ах, зачем вы такой?… Я терпеть не могу раболепных людей! – раздраженно крикнула Эвелин.
Они продолжали есть в молчании. Они ели спаржу, запеченную в сыре. Пол несколько раз подряд отхлебнул вина и поглядел на нее с тем выражением немого укора, которое она ненавидела.
– Знаете, я сегодня в настроении веселиться, – сказала она через некоторое время. – Я весь день была ужасно несчастна, Пол… Я вам когда-нибудь все расскажу… Вы знаете, бывает такое чувство, когда все, за что вы ни возьметесь, как будто крошится у вас в руках.
– Отлично, Эвелин, – сказал Пол и стукнул кулаком по столу, – давайте веселиться напропалую.
Когда они пили кофе, оркестр заиграл польку, и публика начала танцевать между столиками, подбадриваемая возгласами скрипача:
– А, полька, ааа!
Смешно было смотреть на пожилых господ, плясавших под сияющими взглядами осанистого метрдотеля-итальянца, который, по-видимому, чувствовал, что наконец-то la gaite[226] возвращается в Paris. Пол и Эвелин совсем забылись и тоже попробовали танцевать. Пол был очень неловок, но, когда его руки обхватили ее, она почему-то почувствовала себя гораздо лучше, перестала ощущать то страшное одиночество, которое так ее пугало.
Когда полька немножко улеглась, Пол оплатил солидный счет, и они вышли рука об руку, тесно прижимаясь друг к другу, как все парижские влюбленные, и майским вечером бродили по бульварам, пахнувшим тмином, и горячим хлебом, и лесной земляникой. У них было легкомысленное настроение. Эвелин все время улыбалась.
– Идем, идем, будем веселиться, – изредка шептал Пол, как бы для того, чтобы подбодрить себя.
– Я только что подумала, что сказали бы мои друзья, если бы увидели меня на бульваре под руку с пьяным солдатом, – сказала Эвелин.
– Нет, честное слово, я вовсе не пьян, – сказал Пол. – Я могу выпить гораздо больше, чем вы думаете, и я ни за что больше не останусь в армии, даже если мирная конференция ничем не кончится.
– Ах, мне все равно, – сказала Эвелин, – мне все равно, что бы ни случилось.
Они услышали музыку из другого кафе и увидели силуэты танцоров, мелькавшие мимо окон второго этажа.
– Зайдем, – сказала Эвелин.
Они зашли и поднялись в танцевальный зал, представлявший собой длинную комнату, полную зеркал. Эвелин сказала, что ей хочется выпить рейнвейну. Они долго изучали карточку вин, и наконец Эвелин, многозначительно искоса поглядев на Пола, заказала «Liebfraumilch».[227] Пол покраснел.
– Я бы хотел иметь liebe frau, – сказал он.
– А может, она у вас есть… По одной в каждом порту, – сказала Эвелин.
Он покачал головой.
Когда они пошли танцевать, он очень крепко прижимал ее к себе. Он уже не был таким робким, как прежде.
– Я в последнее время чувствую себя ужасно одинокой – сказала Эвелин, когда они сели на место.
– Вы одиноки?… Когда вся мирная конференция бегает за вами и весь АЭК… Знаете, Дон говорил мне, что бы опасная женщина.
Она пожала плечами.
– Откуда Дон знает? А ведь вы, пожалуй, тоже можете быть опасным, Пол.
Они опять пошли танцевать, и она прижалась щекой к его щеке. Когда музыка прекратилась, у него был такой вид, словно он вот-вот поцелует ее, но он этого не сделал.
– Сегодня самый чудесный вечер в моей жизни, – сказал он. – Как бы мне хотелось быть тем человеком, с которым вам было бы действительно приятно повсюду бывать.
– Пожалуй, вы могли бы им быть, Пол… Вы, по-видимому, способный ученик… Ах нет, мы ведем себя ужасно глупо… Я терпеть не могу кокетничать и флиртовать… Может быть, мне хочется невозможного… Может быть, мне хочется выйти замуж и иметь ребенка.
Пол сконфузился. Они сидели молча, глядя на танцующих. Эвелин увидела, как молодой французский солдат нагнулся и поцеловал в губы маленькую девушку, с которой танцевал; целуясь, они продолжали танцевать. Эвелин захотелось быть этой девушкой.
– Давайте выпьем еще капельку вина, – сказала она Полу.
– Вы думаете? Ну что ж, давайте веселиться.
Когда они садились в такси, Пол был уже совсем пьян, он смеялся и обнимал ее. Как только они очутились в темноте на заднем сиденье такси, они начали целоваться. Эвелин на минуту отстранила Пола.
– Поедем к вам, а не ко мне, – сказала она, – я боюсь моей консьержки.
– Отлично… Только у меня ужасно маленький номер, – сказал Пол хихикая, – но ничего, мы уместимся.
Миновав грозные взоры старика, у которого были ключи от номеров, они, спотыкаясь, поднялись по длинной, холодной винтовой лестнице в маленькую комнату, выходившую на двор.
– Жизнь прекрасна, если не раскисать, – сказал Пол; он запер дверь на ключ и на крючок и протянул к ней руки.
Опять пошел дождь, дождь гремел о стеклянную крышу двора, точно водопад. Пол швырнул фуражку и китель в угол и подошел к ней с сияющими глазами.
Как только они легли в постель, он заснул, положив голову на ее плечо. Она выскользнула из кровати, чтобы потушить свет и открыть окно, потом, дрожа, прильнула к его телу, теплому и размякшему, как тело ребенка. За окном дождь низвергался на стеклянную крышу двора. Где-то в доме был заперт щенок, который непрерывно отчаянно тявкал и скулил. Эвелин не могла заснуть. Что-то запертое внутри нее скулило, как тот щенок. Сквозь стекло она начала различать темный шпиль крыши и трубы на фоне бледнеющего фиолетового неба, наконец она заснула.
Весь следующий день они провели вместе. Она позвонила по телефону в Красный Крест и сообщила, что у нее обычное недомогание, а Пол совершенно забросил Сорбонну. Они все утро просидели под жидкими лучами солнца в кафе близ Мадлен и строили планы о том, что они будут делать. Они постараются как можно скорее добиться отправки в Штаты, найдут себе работу в Нью-Йорке и поженятся. Пол в свободное время будет готовиться к инженерскому диплому. В Джерси-Сити есть одна фирма, торгующая зерном и фуражом, друзья его отца, – он уверен, что они его возьмут на службу. Эвелин может вновь открыть свое декоративное ателье. Пол был счастлив и откровенен и уже не имел прежнего виноватого вида. Эвелин все время говорила себе, что в Поле что-то есть, что она влюблена в Пола, что из Пола кое-что можно будет сделать.
До конца мая они вели себя довольно легкомысленно. Они в несколько дней истратили все свое жалованье, так что им пришлось обедать за маленькими общими столиками в ресторациях, битком набитых студентами и рабочими и мелкими служащими; они покупали абонементные книжки по два франка или по два франка пятьдесят за обед. В одно июньское воскресенье они поехали в Сен-Жермен и пошли гулять по лесу. У Эвелин неожиданно начались приступы тошноты и слабости, и ей несколько раз приходилось
