– Вы достаточно хороши и можете ехать как есть. – Фредди протискался в дверь и сгреб ее в свои объятия. – Элинор, вы должны поехать с нами… Завтра вечером я уезжаю на Ближний Восток.
Эвелин прошла за ними в гостиную. Проходя мимо полуоткрытой двери спальни, она заглянула внутрь и увидела Джи Даблъю. Он сидел выпрямившись в постели, на нем была пижама в ярко-голубую полоску. Его голубые глаза смотрели прямо сквозь нее. Что-то заставило Эвелин прикрыть дверь. Элинор заметила это.
– Спасибо, дружок, – сказала она прохладно, – у меня там ужасный беспорядок.
– Ну едемте же, Элинор… Неужели вы забыли добрые старые времена, точно жестокосердная Ханна?[222] – захныкал Фредди.
– Дайте мне сообразить, – сказала Элинор, постукивая себя по подбородку белым указательным пальцем с заостренным ногтем. – Сейчас я вам скажу, что мы сделаем, друзья мои. Раз вы уже готовы, поезжайте добрым старым поездом, а я, как только оденусь, побегу в «Крийон» и спрошу Джи Даблъю, не отвезет ли он меня туда в авто. А потом мы все вместе вернемся. Идет?
– Чудесно, Элинор, ты прямо душка, – сказала Эвелин певучим голосом. – Замечательно… Я была уверена, что ты поедешь… Ну ладно, нам пора. Если разминемся, мы с Фредди будем ровно в двенадцать у собора. Сговорились?
Эвелин спустилась вниз как в тумане. Всю дорогу до Шартра Фредди горько упрекал ее за то, что она такая рассеянная и совсем разлюбила старых друзей. Когда они приехали в Шартр, пошел сильный дождь. Они провели в Шартре унылый день. Витражи, снятые безопасности ради на время войны, еще не были вставлены. Под проливным дождем огромные святые двенадцатого века выглядели мокрыми и скользкими. Фредди сказал, что ради одной черной мадонны в нише, окруженной свечами, стоило претерпеть все путевые неудобства, но Эвелин была иного мнения. Элинор и Джи Даблъю не приехали.
– Куда им в такой дождь! – сказал Фредди.
Почти с облегчением Эвелин заметила, что простудилась и что, как только она вернется домой, ей придется лечь в постель. Фредди довез ее до дому в такси, но она не позволила ему подняться наверх, так как боялась, что он там встретится с Доном.
Дон был дома и принял в ней большое участие – уложил ее в постель и напоил горячим лимонадом с коньяком. Карманы его были набиты деньгами, так как он только что продал несколько статей и отправлялся в Вену корреспондентом лондонской «Дейли геральд». Он собирался уехать сразу же после первого мая… «Если только тут ничего не произойдет», – сказал он многозначительно. Вечером он перебрался в гостиницу, поблагодарив ее за то, что она оказала ему товарищескую услугу и приютила, несмотря на то, что больше не любила. Когда он ушел, квартира показалась ей тусклой. Она уже готова была пожалеть, что не удержала его. Она лежала в постели, слабая и жалкая, и наконец заснула, чувствуя себя больной, испуганной и одинокой.
Утром первого мая, когда она еще лежала в кровати, к ней зашел Пол Джонсон. Он был в штатском и выглядел молодым, стройным, изящным, светловолосым, красивым. Он сказал, что Дон Стивенс до смерти напугал его, сегодня Бог знает что может произойти, всеобщая забастовка и тому подобное, он хочет побыть подле нее, если она не возражает.
– Я решил, что, пожалуй, лучше будет не надевать формы, и занял у одного парня штатский костюм, – сказал он.
– Я, вероятно, тоже забастую, – сказала Эвелин. – Мне до того опротивел Красный Крест, что прямо кричать хочется.
– Это было бы изумительно, Эвелин. Мы пойдем погулять и все увидим… Со мной вам нечего бояться. Да и у меня будет легче на душе, если я буду знать, где вы находитесь во время всех этих беспорядков… Вы ужасно безрассудны, Эвелин.
– Знаете, вам очень идет этот костюм, Пол… Я в первый раз вижу вас в штатском.
Пол покраснел и смущенно сунул руки в карманы.
– Господи, до чего я буду счастлив, когда окончательно надену штатское, – сказал он серьезно. – Пускай даже мне опять придется работать… Эта дурацкая Сорбонна мне ничего не дает… Должно быть, потому, что все стали ужасно нервными… И мне опротивело слушать, какие боши негодяи, – можно подумать, что французские профессора ни о чем другом не способны говорить.
– Ну хорошо, выйдите и почитайте книжку, а я тем временем оденусь… Вы не заметили, у старухи напротив есть кофе?
– Есть! – крикнул Пол из гостиной (он вышел, как только Эвелин высунула ноги из-под одеяла). – Пойти принести вам?
– Будьте таким милым… У меня есть бриоши и масло… Возьмите в кухне эмалированный молочник.
Прежде чем начать одеваться, Эвелин поглядела на себя в зеркало. У нее были тени под глазами и уже намечались гусиные лапки. Холоднее, чем сырая парижская комната, пришла мысль о том, что она стареет. Эта мысль была так чудовищно реальна, что она неожиданно расплакалась. Залитое слезами лицо старой ведьмы горестно глядело на нее из зеркала. Она крепко прижала ладони к глазам.
– Ах, я веду такой идиотский образ жизни, – сказала она вслух.
Пол вернулся. Она слышала, как он робко хозяйничает в гостиной.
– Я забыл вам рассказать… Дон говорит, что Анатоль Франс намерен принять участие в демонстрации mutilays de la guerre.[223] Я дам вам cafay о lay,[224] как только вы будете готовы.
– Сию минуту! – крикнула она, нагнувшись над тазом и споласкивая лицо холодной водой.
– Сколько вам лет, Пол? – спросила она, выходя из спальни, одетая, улыбающаяся, чувствуя, что отлично выглядит.
– Свободный, белый, двадцати одного года от роду… Давайте-ка пить кофе, покуда он не остыл.
– Вы на вид еще моложе.
– Я достаточно стар, чтобы все понимать, – сказал Пол, заливаясь румянцем.
– Я на пять лет старше вас, – сказала Эвелин. – Боже, как не хочется стареть.
– Пять лет не играют никакой роли, – пролепетал Пол; он так нервничал, что пролил кофе себе на брюки. – Фу ты черт, как это глупо, – проворчал он.
– Я вам это выведу в одну секунду, – сказала Эвелин и побежала за полотенцем.
Она усадила его на стул, и стала перед ним на колени, и принялась тереть полотенцем его ляжку. Пол сидел неподвижно, красный как свекла, плотно сжав губы. Он вскочил на ноги прежде, чем она кончила свое дело.
– Ну довольно, пойдем посмотрим, что творится на улице. Эх, если бы я знал, что к чему!..
– Вы бы хоть спасибо сказали, – произнесла Эвелин, глянув на него снизу вверх.
– Спасибо, простите, это очень мило с вашей стороны, Эвелин.
Улицы имели праздничный вид. Два-три магазина в переулках были открыты, но железные шторы на них были до половины опущены. Был серый день, они пошли вверх по бульвару Сен-Жермен, встречая по пути множество праздного народу в воскресных костюмах. Только когда мимо них проскакал эскадрон республиканской гвардии в блестящих касках с трехцветными перьями, они почувствовали, как напряжена атмосфера.
За мостом, на той стороне Сены, было еще больше народу, там попадались отдельные кучки жандармов.
На перекрестке нескольких улиц они увидели группу стариков в рабочих блузах, с красным флагом и плакатом «L'UNION DES TRAVAILLEURS FERA LA PAIX DU MONDE».[225] Отряд республиканской гвардии поскакал прямо на них с саблями наголо, солнце сверкало на касках. Старики разбежались и попрятались в подъездах.
На Больших бульварах вокруг ружейных пирамид стояли французские солдаты в стальных шлемах и грязно-голубых шинелях. Уличные толпы, проходя, приветствовали их, все казались добродушными и веселыми. Эвелин и Пол уже порядком устали – они ходили все утро. Они начали подумывать, где бы им позавтракать. В довершение всего пошел дождь.
Возле Биржи они встретили Дона Стивенса, выходившего из телеграфной конторы. Он был зол и утомлен: он был на ногах с пяти утра.
– Если уж они решили бунтовать, то какого черта они не начинают вовремя, чтобы можно было
