– Ладно, поднимайся, только поскорее, у меня полно работы… Ты же знаешь, что такое понедельник.
При льющемся из окна тусклом свете затемненного облаками неба лицо ее казалось неподвижным, напряженным. На ней серое пальто с чуть потертым меховым воротником, колючая шляпка из серой соломки туго сидела на ее голове, – Дику даже показалось, что она, по-видимому, была куплена еще в прошлом году. Морщины от верхней губы до подбородка стали еще глубже, еще более отчетливы.
Дик встал ей навстречу, сжал обе ее руки.
– Эвелин, у тебя такой усталый вид.
– По-моему, у меня начинается грипп, – торопливо затараторила она. – Я просто забежала сюда, чтобы увидеть хоть одно дружелюбное лицо. У меня встреча с Джи Даблъю в одиннадцать пятьдесят. Думаешь, он мне поможет? Если я смогу найти десять тысяч долларов, то Шуберты раздобудут остальное. Но деньги нужны немедленно, так как у кого-то есть права на пьесу, а договор истекает завтра… Ах, как я устала от ничегонеделания!.. У Холдена такие замечательные идеи об этой постановки, и он поручает мне декорации, костюмы… А если отдать ставить ее какому-нибудь режиссеру с Бродвея, то он наверняка все загубит… Дик, я знаю – это великая пьеса.
Дик нахмурился.
– Видишь ли, сейчас не самое удачное время для дискуссий… у нас утром уйма работы, мы все очень заняты.
– Ладно, не стану больше тебя отвлекать. – Они стояли у окна. – Как ты можешь выносить этот треск клепальных машин?
– Что ты, Эвелин, эта клепка музыкой звучит у нас в ушах, она заставляет нас петь, словно канареек, во время грозы. Этот грохот означает бизнес… Если Джи Даблъю последует моему совету, то у нас скоро будет новый офис.
– Ну, прощай! – Она положила свою руку в серой поношенной перчатке ему на локоть. – Ты, конечно, замолвишь за меня словечко, я знаю. Ты, седовласый мальчик в этом доме…
Она вышла, оставляя за собой слабый запах одеколона и мокрого мехового воротника. Нахмурившись, Дик вышагивал по кабинету. Он почему-то вдруг занервничал, задергался. Нет, нужно, наверное, выйти на улицу, глотнуть свежего воздуха, может, чего-нибудь выпить перед ланчем.
– Если кто-нибудь позвонит, – бросил он на ходу секретарше, – пусть звонят после трех. Мне тут кое-что Нужно сделать, а потом у меня деловая встреча с мистером Мурхаузом.
В лифте он столкнулся с Джи Даблъю. В новом пальто с большим меховым воротником, в шляпе «федоре», он спускался вниз.
– Дик, – с серьезным видом сказал он, – если вы опоздаете к ланчу в «Плазе», я сверну вам шею… Хоть вы и пользуетесь репутацией слепого Купидона с луком и стрелами.
– Пригодятся, чтобы поразить Бингхэма в самое сердце, – ухмыльнулся он.
Лифт ринулся вниз, как в пропасть, и в ушах Дика загудело.
Джи Даблъю, довольный его шуткой, кивнул.
– Между прочим, только между нами, что вы думаете по поводу проекта миссис Джонсон поставить пьесу, а? Само собой, она очень одинокая женщина. К тому же большая подруга Элинор. Дик, мой мальчик, почему бы вам не жениться?
– На ком, на Эвелин? Но она замужем.
– Это я подумал вслух, не обращайте внимания!
Выйдя из лифта, они влились в полуденную толпу, и она стремительно понесла их к Большому Центральному вокзалу. Вышло солнце и посылало со своего неоглядного куполообразного потолка косые лучи с мириадами пляшущих в них пылинок.
– Ну а что скажете по поводу этого театрального проекта? Видите ли, все мои средства связаны на фондовой бирже… Можно, конечно, взять кредит в банке…
– Театр – дело рискованное, – сказал Дик. – Эвелин, конечно, девушка замечательная, талантливая, все при ней, но я не знаю, достаточно ли варит ее голова, чтобы окунуться в пучину бизнеса. Поставить пьесу – это рисковый бизнес.
– Мне, конечно, хочется помочь старым друзьям… но вдруг мне в голову пришла мысль… Если Шуберты считают, что здесь пахнет большими деньгами, то и сами могут кое-что внести… Само собой, у миссис Джонсон артистическая душа.
– Кто сомневается? – спросил Дик.
В двенадцать тридцать он в холле «Плаза» ждал Джи Даблъю, жуя сен-сен, чтобы отбить запах виски. По пути сюда он опрокинул у Тони три стаканчика. В двенадцать сорок пять он увидел Джи Даблъю. Тот выходил из гардероба – крупная, грузная фигура, похожая на грушу, лицо с белесо-голубыми глазами и прилизанными волосами песочного цвета, уже тронутыми сединой. Рядом с ним шагал высокий, худой, как призрак, человек с седыми неопрятными волосами, несколько прядей которых, как собачьи хвосты, свешивались ему на уши.
В ту же минуту, когда оба они вошли в холл, он услыхал скрипучее гудящее «бу-бу-бу», издаваемое этой каланчей.
– …Никто из них не мог умиротворить меня, если на рынке царила несправедливость. Мне пришлось вынести длительную борьбу, – ту борьбу, которую древние пророки обещали людям на этой земле, и с высоты своего семидесятилетнего библейского возраста я могу с чистой совестью признать, что она, моя борьба, была увенчана как материальными, так и духовными успехами. Может, в силу своей давнишней подготовки к карьере проповедника, я всегда чувствовал – и такое чувство, мистер Мурхауз, не такая уж редкость среди выдающихся бизнесменов нашей страны, – что материальный успех это не единственное, к чему следует стремиться… нужно добиваться возвышения духа, духовного служения. Вот почему, скажу я вам откровенно, я был огорчен, даже уязвлен до глубины души этим черным злодейским заговором. Тот, кто крадет у меня кошелек, крадет хлам, но кто… что такое… по-моему, память мне уже изменяет… Боже… Ах, да! Как поживаете, мистер Севедж?
Дик страшно удивился силе его рукопожатия. Старик чуть не вывернул ему руку. Перед ним был высокий, сухопарый, с выпирающими суставами старый человек с копной седых волос, с большой головой, с выдающейся далеко вперед нижней челюстью, а кожа на его лице смуглая, словно загорелая, свисала складками, как на морде бульдога. Джи Даблъю рядом с ним казался таким маленьким, даже щуплым.
– Очень рад встрече с вами, сэр, – сказал Ю.-Р. Бингхэм. – Я всегда говорил своим дочерям, что если бы я родился чуть позднее, принадлежал к вашему поколению, то с большой радостью нашел бы для себя очень интересную и полезную работу в области рекламы, паблисити. Но, увы, в дни моей молодости такую тропинку было гораздо труднее проложить, тем более юноше, который вступал в жизнь, не имея за душей ничего, кроме превосходных традиций поддержания высокой морали и страстной преданности религии, которую я, так сказать, впитал с молоком матери. Нам тогда приходилось самим толкать колеса, и это были колеса грязного фургона, запряженного мулами, а не колеса роскошного автомобиля. Ю.-Р. Бингхэм гудел «бу-бу-бу» до самого входа в ресторанный зал. К ним тут же слетелась стайка официантов с бледными лицами. Они двигали стульями, суетливо накрывали столик, тащили картонки меню.
– Послушайте, вы, – обратился Бингхэм к метрдотелю, – на кой черт мне сдалась эта карточка? Я живу по законам природы. Съедаю обычно лишь несколько орехов, немного овощей, пью сырое молоко. Принесите мне немного вареного шпината, тарелку тертой моркови и стакан непастеризованного молока… В результате, джентльмены, когда несколько дней назад я отправился к одному знаменитому врачу по просьбе одной из крупнейших страховых компаний в городе, занимающейся пожизненным страхованием, тот после обследования был просто поражен. Он долго не мог поверить, думал, что я вешаю ему лапшу на уши, когда я сказал, сколько мне лет – семьдесят один!
– Мистер Бингхэм, – сказал Дик, все еще не преодолев до конца смущения, – вы находитесь в превосходной физической форме. У вас организм сорокапятилетнего абсолютно здорового спортсмена…
– А ну пощупайте, молодой человек! – И Ю.-Р. Бингхэм поднес к его носу напрягшийся пружинистый бицепс.
Дик потыкал его двумя пальцами.
– Да, твердый как сталь. У вас, мистер Бингхэм, не рука, а кувалда! – сказал Дик, одобрительно кивая головой.
