провела время в компании мамы и судьи Блейка?
– Я ушла от них… Ну какой смысл с ними спорить? Они по одну сторону баррикад, я – по другую.
Ада туда-сюда вышагивала по комнате.
– Ах, как меня выводят из себя все эти глупые разговоры… Я всегда от них так ужасно себя чувствую… По крайней мере у нас есть, что выпить. Мне нужно выпить, я слишком изнервничалась, целый день играю на инструменте.
Мэри весь день проторчала у Ады. Они пили джин, закусывали его бутербродами и маленькими пирожными, приготовленными для вечеринки, вспоминали о старых временах, говорили о несчастной любви Ады. Прочитав все его письма, Мэри сказала, что он набитый дурак, и пусть убирается, скатертью дорога!
Ада все плакала, а Мэри, утешая ее, говорила, что ей должно быть стыдно за такое поведение, что она не знает, что такое настоящее горе. Ада, расчувствовавшись, подошла к письменному столу и выписала дрожащей рукой ей чек на тысячу долларов для шахтерского молочного фонда. Она сейчас была такой смирной, как овечка. Она заказала ужин из «Лонгшама» и заявила, что у нее никогда еще не было в жизни такого счастливого дня. Она вырвала у Мэри обещание прийти к ней на концерт в малом зале «Эолиан» на следующей неделе. Перед уходом Ада уговорила Мэри взять у нее еще два доллара на такси.
Вместе, покачиваясь от выпитого, они ждали в холле лифт.
– Мы с тобой сейчас похожи на парочку старых пьяниц! – весело сказала Ада.
Мэри поняла, что такси взять просто необходимо, ибо она тоже нетвердо стояла на ногах…
С началом зимы положение шахтеров в Питтсбургском регионе становилось все хуже. Начались массовые выселения. Семьям с маленькими детьми приходилось жить в палатках или в полуразрушенных холодных покрытых толем бараках.
Мэри жила в предчувствии ночных кошмаров, она писала письма, печатала на ротаторе призывы, произносила речи на митингах рабочих фабрик меховых изделий и женской одежды, выклянчивала деньги у состоятельных либералов.
Но денег постоянно не хватало. Она решила не получать зарплату и теперь просила у Ады в долг, чтобы заплатить за квартиру. Она сильно похудела, все время кашляла, у нее был изможденный нездоровый вид.
– Это от злоупотребления куревом, – объясняла она.
Эдди Спеллман и Руди Голдфарб беспокоились о ней. По-видимому, они считали, что Мэри голодает, так как она то и дело обнаруживала на краю своего стола то бумажный пакет с сэндвичами, то чашечку кофе. Явно все это приносили то один, то другой. Однажды Эдди принес ей громадный пакет с сыром, который сделала его мать дома, в Скрэнтоне, но она так и не съела его. С каким чувством вины она взирала на этот сыр, покрывшийся зеленой плесенью в холодильнике. Ведь она его давно отключила, так как вовсе перестала готовить после отъезда Дона.
Однажды вечером в офисе появился Руди, сияющий как новый пятак. Улыбка не сходила с его лица. Эдди, как всегда, хлопотал над узлами старой одежды, которую он отбирал для своей следующей поездки. Руди шутливо пнул его носком в зад.
– Эй ты, троцкист, поосторожней! – крикнул Эдди, бросаясь к нему и дергая его за галстук.
– Такие слова можно произносить только с невинной улыбочкой, – сказал Руди, отбиваясь от него.
Все засмеялись. Мэри чувствовала себя в эту минуту старой строгой учительницей, наблюдающей за потасовкой двух мальчишек перед ее столом.
– Все, тишина на митинге! – приказала она.
Руди, запыхавшись, поправлял галстук и приглаживал растрепанные волосы.
– Я так и не сказал того, что хотел. Товарищ Френч, может, вам будет приятно узнать о том, что один знакомый вам товарищ прибывает завтра утром на «Аквитании»… туристским классом…
– Руди, ты не врешь?
– Сам видел каблограмму.
Мэри от нетерпения приехала в порт очень рано, и ей пришлось ждать целых два часа.
Чтобы скоротать время, она пыталась читать газеты, но текст перед глазами расплывался. В зале морского вокзала было очень жарко, а на улице – ужасно холодно. Она все суетилась, не зная, куда себя деть, покуда, наконец, не увидела громадную черную стену из листовой стали с рядами светящихся изнутри иллюминаторов, медленно проплывающую мимо открытых дверей входов в вокзал. Она так хотела, чтобы его длинные нежные руки поскорее снова обняли ее, чтобы вновь в ее ушах раздался его хрипловатый режущий голос. Все тело ее, казалось, ныло от томления. Ее все время не покидала безотчетная тревога, она гнездилась где-то в глубине головы у затылка. За все это время она от него не получила ни одного письма.
Вдруг она увидала его. Он спускался по трапу со своим старым плетеным чемоданом. На нем – новый немецкий плащ с поясом, но старая кепка. Она подошла к нему. Посмотрела ему в лицо. Он ее обнял, но не крепко, а так, на ходу, и даже не поцеловал. В голосе у него появились странные нотки.
– Хелло, Мэри… Не ожидал тебя увидеть здесь… Знаешь, мне нужно всегда оставаться незаметным.
Она чувствовала, что он что-то скрывает. Он нервно перебрасывал чемодан из одной руки в другую.
– Увидимся через несколько дней… Сейчас у меня полно работы… я очень занят…
Он повернулся и, не сказав больше ни слова, сбежал с пристани. Она, задыхаясь пробивалась сквозь сутолоку уличной толпы к надземке на Девятой авеню. Когда открыла дверь квартиры, новые ярко-красные шторы на окнах, казалось, обожгли ее огнем.
У нее не было сил вернуться на работу. С каким лицом она будет смотреть на ребят, на знакомых сотрудников – ведь все давно привыкли видеть их всегда вместе. Позвонив в контору, она сказала, что у нее сильный грипп и ей придется пару дней пролежать в постели. Весь день она провела в мучительном одиночестве в пустой квартире. К вечеру уснула на кушетке. Вдруг проснулась, услыхав чьи-то шаги в коридоре. Нет, это не Дон. Шаги удалялись вверх по лестнице. Потом она уже не могла заснуть.
Утром ее разбудил телефонный звонок, как раз в ту минуту, когда она прилегла, чтобы немного вздремнуть. Звонила Сильвия Голдштейн. Она сказала, что сочувствует ей, интересовалась, как она себя чувствует, не нужно ли чего. Она готова ей помочь.
– Нет-нет, все хорошо, не стоит беспокоиться, – ответила Мэри торопливо мертвым голосом, – но ей все же придется провести, весь день в постели.
– Ну, надеюсь, ты знала о том, что произошло между товарищем Стивенсом и товарищ Лихтфилд… вы ведь всегда были с Доном вместе… очень близки… в Москве они поженились… это английский товарищ… вчера вечером она выступала на большом митинге в Бронкс Казино… у нее копна рыжих волос, просто потрясающая… но девочки говорят, что волосы у нее крашеные. Многие из наших товарищей и не знали, что вы порвали друг с другом… Боже, какие все же грустные события происходят подчас в профсоюзном движении, не находишь?
– Так это же произошло давным-давно, – соврала Мэри. – До свиданья, Сильвия. – Она повесила трубку.
Позвонила знакомому бутлегеру, попросила привезти ей бутылку джина.
На следующий день кто-то постучал в дверь. Мэри, чуть приоткрыв ее, увидала в щелку Аду. От нее, как всегда, разило сильными французскими духами «Форе вьерже», а на плечах красовалась чернобурка.
– Ах, Мэри, дорогая, я так и знала, что что-то случилось… Знаешь, иногда я становлюсь ясновидящей. И вот когда ты не пришла на концерт, я ужасно разозлилась, но потом сказала себе, что ты наверняка заболела. Тогда я пошла к тебе в контору. Там какой-то очень красивый мальчик сказал мне, где ты живешь и что ты заболела гриппом, и я сразу же к тебе прибежала. Дорогая моя, почему ты не в постели? Ну и видок у тебя!
– Со мной все в порядке, – невразумительно пробурчала Мэри, отбрасывая прядь жестких волос со лба. – Я… составляла планы… как нам лучше справиться с возникшей ситуацией… с оказанием помощи безработным.
– Ну а сейчас ты немедленно едешь ко мне, занимаешь мою вторую спальню, и я сама займусь тобой, тебя нужно взбодрить. Никакой это не грипп, просто переутомление… все от работы… Если ты не будешь
