– Ага, ублюдок пьет коньяк! – закричал Хендсом.
– Хватит у тебя денег, чтобы купить нам еще бутылку?
Эндрюс кивнул головой. Он рассеянно вытер рот носовым платком; он хватил большой глоток коньяку, не попробовав его предварительно.
Лицо Хендсома стало багровым. Только зигзагообразный шрам над глазом оставался белым. Он чертыхался тихим голосом, вытаскивая пробку из новой бутылки.
Эндрюс не мог отвести глаз от лиц этих людей. Он переводил взгляд с одного на другого против своей воли. По временам перед ним мелькали на минуту желтые и коричневые квадраты обоев и стойка с расставленными за ней пустыми бутылками. Он попытался сосчитать бутылки: одна… две… три… – но снова, затаив дыхание, уставился в тусклые глаза Билла Хеггиса, который лежал, откинувшись на стуле, выпуская дым из ноздрей, то и дело придвигал к себе бутылку коньяку и все время тихо напевал.
Хендсом сидел, положив локти на стол и подпирая подбородок красными руками. Его лицо стало малиновым, но кожа оставалась нежной, как у женщины.
Свет в комнате становился серым. Хендсом и Билл Хеггис встали – молодой офицер с четкими чертами лица, в фуражке, сдвинутой немного набок, вошел и остановился посреди комнаты, широко расставив ноги. Эндрюс подошел к нему.
– Я в университетской команде, лейтенант. Мы находимся в Париже.
– А вас там не научили отдавать честь? – сказал офицер, смерив его взглядом с головы и до ног. – Ну- ка, ребята, научите его отдавать честь, – прибавил он медленно.
Хендсом сделал шаг по направлению к Эндрюсу и ударил его кулаком между глаз. Посыпались искры, комната закружилась, и раздался треск, когда он ударился головой о пол. Он встал на ноги. Кулак ударил его по тому же месту, ослепляя его; все три фигуры и светлый овал окна закружились. Стул с треском упал вместе с ним, и тяжелый удар по затылку вызвал временный мрак.
– Теперь довольно, оставьте его, – услышал он далекий голос в конце черного туннеля. Ему казалось, что огромная тяжесть пригибает его к земле, когда он пытался подняться, ослепленный слезами и кровью. Режущая боль точно. стрелами пронизывала его голову. На запястьях его были кандалы.
– Вставай! – прогнусавил чей-то голос.
Он встал на ноги. Слабый свет проник в его глаза сквозь потоки слез. Его лоб пылал, точно к нему прикладывали горящие угли.
– Арестант, смирно! – прогремел голос офицера. – Марш!
Эндрюс, как автомат, поднял сначала одну ногу, потом другую. Он почувствовал на своем лице прохладный воздух улицы; по сторонам его твердо шагали военные полицейские. Кошмарный голос в нем кричал и кричал.
Часть шестая
ПОД КОЛЕСАМИ
I
Непокрытые мусорные ведра звякали, когда их одно за другим бросали на грузовик. Пыль и гнилостный запах окружали работавших людей. Конвойный стоял тут же, на мостовой, широко расставив ноги, опираясь на ствол ружья. Ранний туман висел низко в воздухе, скрывая верхние окна госпиталя. Из двери, за которой стояли рядами мусорные ведра, шел густой запах карболки. Когда последнее ведро было с грохотом водворено на место, четыре арестанта и конвойный взобрались на грузовик, стараясь поудобнее разместиться среди ведер, из которых выпадали куски окровавленных бинтов, зола и сгнившие остатки пищи; и грузовик загромыхал по парижским улицам, полным утреннего оживления, направляясь к мусоросжигателю.
Арестанты были без шинелей, их рубашки и панталоны были покрыты жирными и грязными пятнами, на руках у них были рваные холщовые перчатки. Конвойный, застенчивый, краснощекий юноша, заискивающе улыбался и старался удержать равновесие, когда грузовик огибал угол.
– Сколько дней держат они обыкновенно молодца на этом грязном деле, Хеппи? – спросил юноша с кроткими голубыми глазами, молочным цветом лица и рыжими курчавыми волосами.
– Черт меня побери, если я знаю, Малыш. Сколько им вздумается, полагаю, – сказал сидевший с ним рядом мужчина с бычьей шеей, с лицом циркового борца и тяжелой, выдвинувшейся вперед челюстью. Посмотрев с минуту на юношу, он изобразил на лице изумление и с усмешкой продолжал: – Скажи, младенец, какого черта ты очутился здесь? Тебя, видно, выкрали из люльки, чтобы послать сюда? Так, что ли, Малыш?
– Я украл «форд»! – весело возразил юнец.
– На кой черт?
– Продал его за пятьсот франков.
Хеппи засмеялся и схватился за ведро с золой, которое собиралось вывалиться из подпрыгивавшего грузовика.
– Как тебе это нравится, конвойный? Недурно пущено, а?
Конвойный хихикнул.
– Меня не послали в Ливенуортс, потому что я был очень молод, – спокойно продолжал юноша.
– А сколько тебе лет, Малыш? – спросил Эндрюс, сидевший, прислонясь к сиденью шофера.
– Семнадцать, – сказал мальчик, вспыхнув и опуская глаза.
– Ему, видно, пришлось лгать, как нехристю, чтобы попасть в эту проклятую армию, – прогудел низкий бас шофера, изогнувшегося, чтобы сплюнуть табачную слюну.
Шофер вдруг затормозил. Мусорные ведра звякнули, ударившись одно о другое.
Шофер излил свое негодование в целом потоке ругательств.
– Черт бы побрал этих сонных ротозеев, этих детенышей, этих французских ублюдков! Никогда, проклятые, не сойдут с дороги!
– Я думаю, было бы не худо сломать себе ногу или что-нибудь вроде этого? Как ты на счет этого думаешь, Моща? – спросил пониженным тоном четвертый арестант.
– Нужно что-нибудь посерьезнее, чем сломанная нога, чтобы избавиться от дисциплинарного батальона, Гогенбек. Правда, конвойный? – сказал Хеппи.
Грузовик затарахтел дальше, затуманивая воздух пылью от золы и наполняя его зловонием отбросов. Эндрюс сразу заметил, что они едут по набережной. Нотр-Дам стоял весь розовый в туманном свете утра, цвета сирени в полном цвету. С минуту он глядел пристально на собор, а потом отвернулся. Он чувствовал себя далеким от этого, как человек, глядящий на звезды из колодца.
– Мой товарищ попал в Ливенуортс на пять лет, – сказал юноша, после того как они некоторое время сидели молча, прислушиваясь к звяканью ведер.
– Помогал тебе красть «форд», а? – спросил Хеппи.
– «Форд» – пустяки! Он продал поезд с амуницией. Он был железнодорожником. Но он был масоном, оттого и отделался только пятью годами.
– Я думаю, пять лет в Ливенуортсе – порядочная порция для всякого, – пробормотал Гогенбек, хмурясь.
Это был широкоплечий, смуглый человек, работавший всегда с низко опущенной головой.
– Мы не сталкивались с ним, пока не попали оба в Париж. Мы здорово кутнули там вместе в «Олимпии». Там-то они нас и подцепили. Посадили в Бастилию. Был кто из вас в Бастилии?
– Я был, – сказал Гогенбек.
– Не шутка, а?
– Боже мой! – воскликнул Гогенбек.
Лицо его побагровело от злости. Он отвернулся и стал смотреть на штатских, проворно сновавших по улицам в это раннее утро; на лакеев с засученными рукавами, мывших столы в кафе; на женщин, которые везли ручные тележки, наполненные разноцветными овощами.
– Я думаю, ни один из них не испытал того, что испытали мы, молодчики, – сказал Хеппи. – Лучше было бы, если бы война продолжалась, на мой взгляд. Они швырнули бы нас в траншеи. Это не так унизительно.
– Ну, ходи веселее! – закричал шофер, когда телега остановилась посреди грязного двора, заваленного кучами золы. – День еще не кончился. Еще пять машин надо привезти.
