– А какая польза? Я не получил образования, чтобы разговаривать с такими господами.
Сержант, низенький, краснощекий человек с коротко подстриженными усами, подошел к группе людей, столпившихся вокруг репортеров.
– Идемте, товарищи, нам надо убрать до дождя чертовски много этого цемента, – сказал он мягким тоном. – Чем скорее мы уберем его, тем скорее отправимся домой.
– Послушай-ка этого ублюдка, как он сладко поет, когда есть посторонние, – проворчал Гогенбек, шагая с баржи с мешком цемента за спиной.
Малыш промчался мимо Эндрюса, не глядя на него.
– Делай то же, что я, – сказал он.
Эндрюс не обернулся, но сердце его учащенно забилось. Какой-то тупой ужас овладел им. Он напрасно пытался собрать всю силу воли, удержаться от приниженности; в памяти его вставала картина, как комната закачалась и поплыла перед его глазами, когда его ударил военный полицейский, и снова он услышал холодный голос лейтенанта: «Ну-ка, научите его отдавать честь!»
Время тащилось бесконечно.
Наконец, дойдя до конца пристани, Эндрюс увидел, что на барже больше не осталось мешков. Он сел на доску, слишком изнуренный, чтобы думать о чем-либо.
Голубовато-серая пыль покрывала все кругом. Мост Пасси казался пурпурным в огненных лучах заката.
Малыш сел позади него и обнял его за плечи трясущейся от возбуждения рукой.
– Конвойный смотрит в другую сторону. Они не хватятся нас, пока не будут садиться в телегу… Идем, Моща, – проговорил он тихим, спокойным голосом.
Держась за доску, он спустился в воду. Эндрюс соскользнул вслед за ним, с трудом сознавая, что делает. Ледяная вода, прикоснувшись к его телу, моментально вернула ему свежесть и силу. Когда он был отброшен огромным рулем баржи, он увидел Малыша, который держался за веревку. Они молча проплыли на другую сторону руля. Быстрое течение тянуло их, затрудняя движение.
– Теперь они не могут нас видеть, – проговорил Малыш сквозь стиснутые зубы. – Ты можешь сбросить башмаки и панталоны?
Эндрюс старался сбросить башмаки; Малыш помогал ему, придерживая его свободной рукой.
– Уменя сняты, – сказал он. – Я все подготовил. – Он засмеялся, хотя зубы его стучали.
– Кончено. Я разорвал шнурки, – сказал Эндрюс.
Ты умеешь плавать под водой?
Эндрюс кивнул головой.
– Нам нужно доплыть вон до тех барж, что по другую сторону моста. Люди с баржи спрячут нас.
– Почему ты знаешь?
Малыш исчез.
Эндрюс с минуту колебался, потом погрузился в воду и поплыл, борясь с течением изо всех сил.
Вначале он ощущал в себе силу и радость, но скоро почувствовал, что ледяная вода сковывает его; руки и ноги, казалось, закоченели. Он боролся не столько с течением, сколько с охватывающим его параличом; он боялся, что вот-вот его руки и ноги одеревенеют. Он вынырнул на поверхность и вдохнул в себя воздух. В течение секунды он мельком видел какие-то фигуры, крошечные, как игрушечные солдатики, свирепо жестикулирующие на палубе баржи. В воздухе щелкнул выстрел. Он нырнул снова, без всякой мысли, как будто тело его действовало независимо от ума.
Когда он вынырнул во второй раз, его глаза были мутны от холода. Во рту чувствовался вкус крови. Он лег на спину. На мосту горели огни.
Течение пронесло его мимо одной баржи, потом мимо второй. Им овладела уверенность в том, что он утонет.
Какой-то голос, казалось, странно всхлипывал ему в уши: «Итак, Джон Эндрюс утонул в Сене, утонул в Сене, в Сене…»
Потом он в бешенстве стал бороться с волнами, которые тянули его в стороны и вниз.
Черный бок баржи плыл мимо него по течению с молниеносной быстротой.
– Как быстро идет баржа, – подумал он.
Потом вдруг он заметил, что держится за веревку, что его плечи ударяются о борт маленькой лодки, а прямо перед ним на фоне пурпурного неба возвышается руль баржи. Сильная теплая рука схватила его сзади за плечо и стала поднимать все выше и выше над бортом лодки, причиняя боль его онемевшим рукам.
– Спрячьте меня, я дезертир, – повторил он несколько раз по-французски.
Загорелое, красное лицо с щетинистым седым подбородком, круглое, обыкновенное лицо, склонилось над ним, окруженное красноватым туманом.
II
– Чистенький-то какой! Какая у него белая кожа!
Женские голоса резко звучали где-то в тумане. Он был завернут в одеяло, которое так нежно прикасалось к коже. Ему было очень тепло, но он был в каком-то оцепенении. Где-то в глубине его мыслей какое-то черное насекомое, вроде паука, пыталось добраться до него, пробуя проложить себе дорогу сквозь красноватую пелену оцепенения. Спустя долгое время ему удалось перевернуться набок, и он огляделся.
– Лежи смирно! – раздался снова пронзительный голос.
– А другой? Вы видели другого? – спросил он сдавленным шепотом.
– Да, все в порядке. Я сушу их на печке, – раздался второй женский голос, низкий и ворчливый, похожий на мужской.
– Мама сушит ваши деньги у печки. Они все целы. Как они богаты, эти американцы!
– Подумать только, что я чуть не выбросила их вместе со штанами за борт, – снова заговорила вторая женщина.
Джон Эндрюс стал осматриваться. Он находился в темной низкой каюте. Позади него, там, откуда раздавались голоса, мерцал желтоватый свет.
Огромные тени растрепанных голов двигались на потолке. В душном воздухе каюты чувствовалось тепло кухни. Он слышал ласковое шипение жира на сковородке.
– Но вы разве не видели Малыша? – спросил он по-английски, стараясь собраться с мыслями и думать последовательно.
Потом он заговорил по-французски самым естественным тоном:
– Со мной был другой.
– Мы не видели никого. Розалина, спроси старика, – сказала старшая из женщин.
– Нет, он никого не видел! – раздался пронзительный голос девушки.
Она подошла к кровати и неловким жестом закутала Эндрюса в одеяло. Взглянув на нее, он мельком заметил выпуклость ее груди и крупные зубы, сверкнувшие при свете лампы, и смутно различил спрятавшуюся в тени копну спутанных волос, торчавших, как змеи.
– Как он хорошо говорит по-французски, – сказала она, наклоняясь над ним.
Тяжелые шаги раздались по каюте; старшая из женщин подошла к постели и вытянула голову.
Ему лучше, – сказала она с видом знатока.
Это была широкая женщина, с широким плоским лицом и с расплывшимся телом, закутанным в шали. У нее были косматые брови, густые свисавшие вниз седые усы и несколько щетинистых волосков на подбородке. Голос у нее был низкий и ворчливый, который, казалось, исходил из самой глубины ее огромного тела.
Где-то проскрипели шаги, и старик посмотрел на него сквозь очки, сидевшие на кончике его носа. Эндрюс узнал неправильное лицо, покрытое красными прыщами и бородавками.
– Я вам очень благодарен, – сказал он.
Все трое молча смотрели на него некоторое время. Затем старик вынул из кармана газету, бережно развернул ее и помахал перед глазами Эндрюса. При слабом свете Эндрюс разобрал название: «Libertaire».[77]
– Вот причина, – сказал старик, пристально глядя на Эндрюса сквозь очки.
