ему штаны из бумажного бархата, дешевые матерчатые башмаки, синюю бумажную рубашку, шерстяные носки и подержанный люстриновый пиджак. Когда он вышел на палубу, она поднесла фонарь, чтобы оглядеть его.
– Разве не хорошо он выглядит? Совершенный француз, – сказала она.
Розалина отвернулась, ничего не ответив. Немного погодя она взяла жердочку и унесла вниз сонно качавшегося на перекладинке попугая.
– Буржуа на фонари, черт возьми! – раздался голос старика с берега.
– Он пьян как свинья, – проворчала старуха.
На одном конце доски показалась качающаяся тень, стоявшая в полосе света, лившегося из домов за тополями.
Эндрюс протянул руку, чтобы поддержать старика, когда он всходил на баржу.
Старик прислонился к каюте.
– Не кричи на меня, дорогая, – говорил он, повиснув одной рукой на шее Эндрюса, а другой неуверенно махая в сторону старухи. – Я нашел товарища для маленького американца.
– Что такое? – сказал резко Эндрюс. Его губы стали сразу сухими от страха. Ногти его впились в холодные ладони рук.
– Я нашел для вас другого американца, – сказал старик значительным тоном. – Вот он идет.
Вторая тень показалась на конце сходней.
– Буржуа на фонари, черт возьми! – воскликнул старик.
Эндрюс осторожно отошел на другую сторону баржи. Все мускулы его дрожали. Суровый голос в его душе твердил ему: «Утопись, утопись! Тогда они не поймают тебя». Человек стоял на конце доски. Эндрюс различил в лучах света, горевшего позади тополей, военную форму. «Боже мой, если бы только у меня был револьвер», – думал он.
– Где же ты, товарищ? – послышался голос американца.
Человек двинулся к нему через палубу. Эндрюс стоял, и каждый его мускул дрожал.
– Ну! Эге! Вы сняли форму? Я ведь не полевой жандарм! Руку! – Он протянул свою.
Эндрюс нерешительно подал руку, не трогаясь со своего места у борта.
– Видишь ли, товарищ, это было чертовски глупо с твоей стороны снять форму. Ты не можешь ее достать? Если они поймают тебя в таком виде, ты можешь заплатить своей головой, мой мальчик.
– Я не могу ничего сделать. С этим уже кончено.
– Черт, ты все думаешь, что я из полевой жандармерии? Клянусь, что нет. Может быть, ты сам жандарм? Боже мой, это ад – такая жизнь. Никто никому не верит.
– Ты из какой части?
– Я пришел предупредить тебя: этот старый лягушатник налимонился в кабачке и стал болтать, что он- де анархист и все такое, и у него на барже прячется дезертир-американец, тоже анархист… Ну, я сказал себе: «Этот молодец пропадет ни за понюшку табаку». Я стал поддакивать старой лягушке и навязался идти с ним: повидать, мол, хочу товарища. Ну-с, а теперь я полагаю, нам лучше обоим будет убраться поскорее из этого ковчега.
– Ясное дело! Мне очень жаль, что я был так подозрителен. Я обалдел от страха, когда увидал тебя на сходнях.
– Но зачем ты снял форму?
– Пойдем, по дороге обсудим все. Я тебе расскажу, как это было.
Эндрюс пожал руки старику и старухе. Розалина скрылась.
– Спокойной ночи! Благодарю вас! – сказал он и пошел за американцем по сходням.
Когда они шли по дороге, они слышали, как старик орал во все горло: «Буржуа на фонари, черт возьми!»
– Меня зовут Эдди Чемберс, – сказал американец.
– А меня – Джон Эндрюс.
– Как давно ты убежал?
– Два дня.
Эдди свистнул.
– Я удрал из дисциплинарного батальона в Париже. Они поймали меня в Шартре без паспорта.
– Ну а я уже больше месяца. Ты был в пехоте?
– Да. Я был в университетской команде в Париже, когда меня взяли. Но я не имел возможности объясниться. Мне не дали сказать ни одного слова. Меня пригнали в батальон без всякого суда. Был когда- нибудь в дисциплинарке?
– Нет, славу Богу, они пока меня не сцапали.
Они быстро шли по прямой дороге, пересекавшей равнину, под усыпанным звездами небом.
– Вчера было восемь недель, как я в отсутствии. Что ты на это скажешь? – сказал Эдди. – Видишь ли, дело было так. Часть, в которой я был, отправили домой, когда я лежал в госпитале, а проклятые черти записали меня в класс А и хотели послать в оккупационную армию. Боже мой, я чуть не сдох от злости: попасть в новую часть, где я никого не знаю, когда все мои товарищи в это время дуют через океан домой, с оркестрами, с комитетами для их приема, с девушками, награждающими их поцелуями и всякой всячиной… Куда ты направляешься?
– В Париж.
– Ну, я тебе не попутчик. Рискованно.
– Но у меня там есть друзья. Я там могу достать денег.
– А вот у меня нет ни одного друга на всем свете… Я жалею, что не пошел в эту проклятую оккупационную армию.
– Чем ты занимался дома?
– Плотник.
– Но, чудак, с таким ремеслом ты повсюду можешь иметь заработок.
– Ты чертовски прав, мог бы, если бы мне не приходилось прятаться в норе, как кролику. Если бы я мог попасть в страну, где мог бы ходить свободно, как человек, я не попал бы в такое проклятое положение. Если армия когда-нибудь уйдет отсюда, а с ней вместе и военная полиция, я смогу заняться работой в каком-нибудь маленьком городишке. Я говорю довольно хорошо. Я мог бы жениться на французской девушке и стать настоящим лягушатником. После всего, чем меня угостили в армии, я не хочу больше иметь ничего общего с проклятой Америкой. Демократия! – Он отхаркался и сердито сплюнул на дорогу.
Они продолжали путь молча.
Эндрюс глядел на небо, выискивая среди сверкающего множества звезд знакомые созвездия.
– Почему ты не попробуешь пробраться в Испанию или Италию? – спросил он через некоторое время.
– Не знаю языка. Нет, я отправлюсь в Шотландию.
– А что ты там будешь делать?
– Почем я знаю! Буду жить, как сумею. Что может делать человек, когда он не смеет нос высунуть на улицу?
– Во всяком случае, ты чувствуешь, что можешь сам располагать собой! – пылко воскликнул Эндрюс.
– Подожди, пока не пробудешь месяца два в таком положения, мальчик, и ты будешь думать так же, как я… Армия – это ад, пока в ней находишься; но это ад в тысячу раз худший, если ты ушел из нее незаконным способом.
– Однако уже поздно…
– Надо найти стог сена для ночлега…
– Все было бы иначе, если бы у меня не было там друзей, – внезапно высказался Эндрюс.
– Спутался, видно, с девушкой? – спросил с иронией Эдди.
– Да. Дело в том, что мы очень хорошо ладили друг с другом, помимо всего остального.
Эдди фыркнул.
Они шли быстро и долго не говорили ни слова; шаги их звонко раздавались по твердой дороге, небесный купол сиял над их головами. Из канав раздавались пронзительные монотонные голоса жаб.
