– Я сочувствую социалистам, – сказал Эндрюс.
– Социалисты – бездельники, – пробрюзжал старик, и каждая бородавка на его лице, кажется, стала еще краснее.
– Но я очень симпатизирую и анархистам, – продолжал Эндрюс, чувствуя, как в нем оживает и потом снова гаснет веселое настроение.
– Ваше счастье, что вы ухватились за мою веревку, а не попали на соседнюю баржу. Они вас выдали бы наверняка. Они роялисты, эта сволочь!
– Надо дать ему что-нибудь поесть, поспеши, мама… Не беспокойся, он заплатит. Не правда ли, мой маленький американец?
Эндрюс кивнул головой.
– Сколько вы попросите, – сказал он.
– Нет, если он говорит, что товарищ, он не будет платить ни одного су! – пробурчал старик.
– Там увидим! – воскликнула старуха, с сердитым свистом втягивая в себя воздух.
– Только потому, что провизия так дорога теперь, – раздался голос девушки.
– О, я заплачу за все, что съем, – проговорил с раздражением Эндрюс, снова закрывая глаза.
Долгое время он лежал на спине без движения. Рука, просунувшаяся между его спиной и подушкой, приподняла его. Он сел. Розалина держала перед ним чашку с бульоном, от которого ему в лицо шел пар.
– Скушай-ка это, – сказала она.
Он смотрел, улыбаясь, в ее глаза.
Ее непокрытые волосы были гладко причесаны. Ярко-зеленый попугай с красными крапинками на крыльях качался, стараясь удержать равновесие, на ее плече и смотрел на Эндрюса сердитыми глазами, похожими на драгоценные камни.
– Он ревнивый, этот попка, – сказала Розалина с резким смешком.
Эндрюс взял чашку обеими руками и отпил немного горячего, как кипяток, бульона.
– Очень горячо, – сказал он, откидываясь назад на руку девушки.
Попугай прокричал какую-то фразу, которую Эндрюс не понял. Эндрюс услышал голос старика, который ответил попугаю откуда-то позади него:
– Черт возьми!
Попугай прокричал опять. Розалина смеялась.
– Это старик научил его, – сказала она. – Бедный Коко, он не знает, что говорит.
– А что он говорит? – спросил Эндрюс.
– «Буржуа на фонари, черт возьми»!
– Это из одной песни, – сказала Розалина. – О, он у меня умница, этот Коко.
Розалина стояла, сложив руки, около койки. Попугай вытянул шею и терся ею о ее щеку, закрывая и открывая свои глаза, похожие на драгоценные камни. Девушка сложила губы, как для поцелуя, и пробормотала сонным голосом:
– Ты меня любишь, Коко? Правда, Коко? Коко хороший.
– Могу я получить еще что-нибудь? Я страшно голоден, – сказал Эндрюс.
– Ах, я и забыла! – воскликнула Розалина, убегая с пустой чашкой.
Через минуту она вернулась с миской, наполненной тушеным мясом с картошкой.
Эндрюс механически съел и протянул миску обратно.
– Благодарю вас, – сказал он, – мне хочется спать.
Он устроился на постели. Розалина накрыла его одеялом и подоткнула концы под плечи. Ее рука с минуту как будто помедлила, когда была около его щеки. Но Эндрюс уже снова впал в забытье; он ничего не чувствовал, кроме тепла, которое разлилось по его телу после еды и оцепенения в руках и ногах.
Когда он проснулся, желтый свет сменился серым, и Какой-то плещущий звук смутил его. Он долгое время лежал, прислушиваясь и раздумывая, что бы это могло быть. Наконец с внезапной вспышкой радости пришла мысль, что барка, очевидно, двигается.
Он лежал очень спокойно, на спине, глядя вверх на слабый серебристый свет на потолке, ни о чем не думая, с одним смутным страхом, таящимся в глубине мозга, что кто-нибудь войдет к нему и станет его расспрашивать.
Спустя долгое время он стал думать о Женевьеве Род. Он вел с ней длинный разговор о своих музыкальных занятиях; в его воображении она говорила ему, что он должен закончить «Царицу Савскую»; она покажет ее месье Жибье, который был большим другом какого-то устроителя концертов; он мог бы ее исполнить.
Как много прошло времени с тех пор, как они говорили об этом! В его воображении пронеслась картина, как они с Женевьевой стояли плечом к плечу и смотрели на собор в Шартре, который гордо возвышался над беспорядочно разбросанными крышами города своей строгой башней и пестрыми башенками с большими окнами в виде розеток. Воспоминания неумолимо влекли его вперед, воскрешая момент за моментом, вплоть до того памятного дня; он весь скорчился от стыда и возмущения. Милосердный Боже! Неужели ему суждено пройти через всю жизнь с этим воспоминанием? «Научите его, как надо отдавать честь», – сказал офицер, и Хендсом подошел и ударил его. Неужели ему суждено пройти всю жизнь с этим воспоминанием?
– Мы привязали к вашей форменной одежде несколько камней и выбросили ее за борт, – сказала Розалина, тряся его за плечо, чтобы привлечь внимание.
– Это была хорошая мысль.
– Вы будете вставать? Скоро пора кушать. Как вы спали?
– Но мне нечего надеть, – сказал со смехом Эндрюс. помахивая голой рукой из-под одеяла.
– Подождите, я найду что-нибудь у старика. Скажите, у всех американцев такая белая кожа? Посмотрите! – Она положила свою смуглую руку с грязными, обломанными ногтями на руку Эндрюса, белую, покрытую редкими светлыми волосками.
– Это потому, что я блондин, – сказал Эндрюс. – Среди французов много блондинов, не правда ли?
Розалина убежала, хихикая, и через минуту вернулась обратно; она принесла штаны из полосатого бумажного бархата и рваную фланелевую рубашку, от которой несло трубочным табаком.
– Это сойдет сейчас, – сказала она. – Сегодня достаточно тепло, хотя на дворе только апрель. Вечером мы купим вам какую-нибудь одежду и башмаки. Куда вы направляетесь?
– Ей-богу, не знаю.
– Мы идем в Гавр за грузом.
Она подняла руки к голове и стала поправлять свои непокрытые рыжеватые волосы.
– Ах, мои волосы! – проговорила она. – Вы знаете, в этом виновата вода. Невозможно иметь приличный вид на этой грязной барже. Скажите, американец, почему бы вам не остаться с нами на некоторое время? Вы можете помогать старику управлять баржей.
Он вдруг заметил, что ее глаза глядят на него с трепетом страсти.
– Я не знаю, что делать, – проговорил он беззаботно. – Не знаю, не будет ли опасно показаться на палубе.
Она повернулась и пошла вверх по лестнице. Эндрюс последовал за ней.
– А, вот и товарищ! – воскликнул старик, напирая изо всех сил на длинную рулевую балку. – Идите сюда и помогите мне.
Баржа была последней из ряда четырех судов, образовавших кривую линию в изгибе реки.
Эндрюс наполнил легкие сырым речным воздухом и навалился на руль рядом со стариком. Он стоял у руля, в то время как все другие спустились вниз обедать. Серебристая вода была испещрена бледно- зелеными пятнами. По обе стороны бежали голубовато-зеленые берега, поросшие молодыми тополями. Небо было блестящего серого цвета и все усеяно пятнами, как птичье яйцо. Вода шипела у руля. Все это успокаивало его, как глубокий сон. И, однако, все это казалось только завесой, скрывающей другой, реальный мир, в котором люди стояли бесконечными рядами и маршировали шагами одинаковой длины по засеянному полю, носили одинаковую одежду и одинаково раболепствовали перед одной и той же иерархией лакированных поясов и лакированных обмоток и фуражек с твердыми козырьками, имевших пребывание в обширных канцеляриях, набитых личными карточками и картонными каталогами, – мир,
