Генри Лонгфелло. Песнь о Гайавате. Уолт Уитмен. Стихотворения и поэмы. Эмили Дикинсон. Стихотворения

Где пал он неживой.

У берегов голубого Онтарио (Из поэмы)

Перевод. И. Кашкина.

Посторонитесь, Штаты!
Дорогу мне — простому, обыкновенному человеку, человеку прежде всего.

Уплатите мне отработанное мною.
Дайте петь песни о великой Идее, а все остальное возьмите себе.
Я любил землю, солнце, зверей, я презирал богатство,
Я делился со всеми, кто бы ни попросил, заботился об увечных и неразумных, отдавал свой заработок другим,
Ненавидел тиранов; спорил, не считаясь с богом; терпеливо, терпимо относился к людям, не сгибал голову ни перед чем известным иль неизвестным,
Дружил с неучеными мужественными людьми, и с юнцами, и с матерями семейств,
Читал эти листья себе на вольном воздухе, проверял их на деревьях, звездах, реке,
Проходил мимо всего, что оскорбляло мою душу или пачкало мое тело,
Хотел лишь того для себя, чего для других добивался,
Спешил в лазареты, где товарищей находил из всех штатов
(Сколько солдат, умирая, склоняли голову на эту грудь,
Скольких кормила эта рука, этот голос обо́дрил,
Скольких к жизни вернули — этот голос, эта рука);
И, никого не отвергнув, откликаясь на все,
Охотно я подожду, чтобы поняли меня и оценили как надо.

Скажи, Мать, разве не был я верен заветам твоим?
Разве образ твой исказил я в жизни своей и в делах?

ИЗ ЦИКЛА «ОСЕННИЕ РУЧЬИ»

Был ребенок, и он рос с каждым днем

Перевод И. Кашкина.

Был ребенок, и он рос с каждым днем и каждый день видел новое,
И на что бы он ни взглянул — он всем становился,
И все становилось частью его на этот день, на этот час
Или на многие, многие годы.

Ранняя сирень стала частью его,
И трава, и белый или розовый вьюнок, белый и красный клевер, и песня синицы,
И мартовские козочки, и розовые поросята, табунок жеребят, и резвый теленок,
И шумливый птичий двор, и утята в грязи возле пруда,
И рыбы, так непонятно повиснувшие под водой, и сама красивая непонятная вода,
И водяные растения с большими плоскими листьями — все стало частью его.

Апрельские и майские побеги стали частью его,
Зимние всходы и желтые всходы маиса, и овощи огородов,
И яблони — сначала в цвету, а потом все в плодах, и лесная ягода, и придорожный сорняк,
И старый пьянчужка, ковыляющий домой из сарая при кабаке, где он отсыпался после попойки,
И учительница, идущая в школу,
Послушные мальчики и драчуны-забияки,
Румяные девочки в чистеньких платьях, и босоногие негритята,
И все, что менялось в городе и деревне, в которых он рос.

И родители: тот, кто зародил его, и та, что его носила и родила,
Они дали ему не только жизнь,
Они отдавали ему себя каждый день, они стали частью его.
Мать, спокойно собирающая ужин на стол,
Мать в чистом чепчике и платье, ее ласковые уговоры, и когда она проходит мимо — запах свежести от нее и от ее одежды.
Отец, сильный, поглощенный делами, раздражительный, грубый, переменчивый, несправедливый,
Подзатыльники, быстрая громкая речь, когда он торгуется до хрипоты ради выгодной сделки,
Семейный уклад, привычные словечки, гости, вещи и сладкая на сердце тоска.
Привязанность, с которой не совладать, ощущенье всего, что окружает тебя, и сомненье — а вдруг все окажется сном?
Дневные сомненья, и сомнения ночи, и желанье узнать: так ли это все и как именно,
Такое ли все, каким оно кажется, или все это только проблеск и промельк?
Люди, снующие по улицам городов, — что́ они, как не промельк и проблеск?
А сами улицы, фасады домов, товары в витринах,
Экипажи, фургоны, тяжелые настилы пристаней, скопления и заторы у переправы,
Деревня на взгорье, когда издали видишь ее на закате с другого берега быстрой реки,
Тени, отсветы сквозь дымку, на колокольне, на крышах, там, за две мили отсюда.
А тут рядом шхуна, сонно дрейфующая вместе с отливом, с маленькой лодкой, зачаленной за кормой,
Или сумятица теснящихся волн, всплеск ломких гребней, удары прибоя,