Дети Хедина (антология)

писали не только медицинские журналы. Семь операций, пять провел ты лично, в двух ассистировал.

– Ну, хорошо, начитанная моя, а о результатах этих операций, экспериментальных, заметь, ты знаешь?

– Трое умерли, отторжение тканей, двое так и не смогли адаптировать заемную память, остались психическими калеками, двое – сейчас под наблюдением, процесс, насколько я понимаю, идет нормально.

Никита фыркнул, полез в карман за пачкой «Винстона», передумал и сунул обратно.

– Нормально… Не твоя область, Тань, не тебе судить о нормальности. И все операции мы производили на уже недееспособных людях, практически трупах, – он встал и тоже прошелся из угла в угол. – Не делай большие глаза, доноры и реципиенты из тех энтузиастов, что завещали свое тело медицине, или те, на кого мы получили согласие родственников.

– Вот. А теперь сделаешь на живом пациенте.

– Те тоже живыми были, иначе на фига им память? Тань, глупости просишь, извини, конечно. Успокоительного выпей…

Я бы разозлилась. Но где-то со вчерашнего дня такие сильные чувства мне стали недоступны. Поэтому прервала я его спокойно и негромко.

– Нет, Никит, слушай меня внимательно. Если Лина умрет, ей будет уже все равно, а мне – нет. И Аркадию – нет. Ты не замечаешь, что с ним творится? Я его таким никогда не видела, да никто не видел. И не увидит, потому что на следующий день после похорон он оставит на столе маленькую записку на бумажке в клеточку и выпьет правильныхтаблеток. Не забывай, его жена и одна неплохая знакомая работают в фармацевтике, он знает, что брать. И ни ты, ни я, ни родичи – никто его не остановит. Мама у него давно умерла, отца сроду не имелось, детей тоже; ему не за что держаться. Понимаешь? Работа, коллеги… он им нужен? А они ему? Никит… я думала… я много думала… Пересади мне ее память. Мы скажем, что я – это она. Это ведь так и будет, почти.

– Танька…

– Погоди. Все твои аргументы у тебя на лице написаны. А мои… Никит, если ты этого не сделаешь… я ведь тоже знаю, какие таблетки надо глотать.

– Не смей, идиотка!

– Я пока и не смею. Но времени у нас – три, четыре дня.

– Танька, да ты хоть понимаешь, о чем просишь, мать твою за ногу?!

– Ну расскажи мне. Расскажи что-то такое, чего я не знаю. Только человеческими словами, пожалуйста.

– Да ничего ты не знаешь. Прочитала небось про воссоздание энграммы из подкорки и успокоилась.

Я вздохнула.

– Расскажи.

Он опять достал сигареты и опять убрал их.

– Ну… про голографическое устройство памяти еще с института, наверное, помнишь. Гипотеза с семидесятых прошлого века муссируется. Смысл в том, что информация, поступающая в мозг, не скапливается в каком-то одном месте, а распределяется по разным участкам. То есть нет такого органа памяти, есть только клетки, хранящие запечатленное. В этом смысле память, как голографическая пленка. В ней сведения о предмете сокрыты распределенно, и любой фрагмент имеет информацию сразу обо всем изображении. Если пленку разрезать, каждая половинка восстановит полное исходное изображение. Качество, возможно, ухудшится, но отражаемый объект останется в целости. То же и с мозгом. Даже если большая его часть будет повреждена, он способен восстановить всю накопленную информацию. Да, собственно, процессы запоминания и воскрешения образов давным-давно изучены…

Никита – сейчас он действительно был похож на профессора – остановился, проверяя, дошло ли до меня сказанное. Я покивала – продолжай.

– Вот из этого мы и исходили, когда начали. Опыты сначала на мышах, потом собаки, свиньи, обезьяны. Недавно – на человеке. Мы берем клетки височных участков коры и подкорки, это наш «путь к следам памяти». Каждая клетка несет в себе энграмму – «след прошлого» или внутреннюю запись, закодированную информацию обо всем, что происходило с человеком. Перекодировать ее мы пока не в состоянии, поэтому в мозг реципиента пересаживаются непосредственно клетки донора. И искусственно возбуждаются. Реципиент при этом… как тебе объяснить… с мышами было проще. Мы наблюдали за поведением, реакциями, следили за сохранением или обновлением рефлексов, моторикой. А люди… По- разному пробовали: коматозникам, от коматозников, в момент клинической смерти. Но живым, в полном смысле этого слова, нет. Даже сами термины «донор» и «реципиент» некорректны в данном случае. Мозг реципиента «спит», в нем властвует сознание донора. Оно отождествляет себя с новым телом, хотя это болезненный процесс. И дело не столько в физиологии. Мозгу трудно принять новое. Помогает знаешь что? Аналогии с протезами. А в твоем случае… ты же никуда не денешься. Я не знаю, как себя поведет твоя психика… и ее память.

Он еще говорил, растолковывая идиотке всю бредовость мероприятия, но я уже видела знакомый блеск в его глазах. Пробивающийся даже сквозь броню врачебной этики, страха неудачи и нежелания рисковать человеком, мной.

Значит, все идет по плану.

– Потеря личности – самое легкое, что может с тобой случиться. Моторика опять-таки… возможно, тело периодически будет вспоминать движения того, другого тела. А потом постоянный контроль, диета, инъекции ноотропов и протеина CREB, транскраниальная магнитная стимуляция мозга.

– Ладно, ты меня страшными словами не пугай. Магниты, приложенные к голове, это не ужасно.

– Танька, – Никита на секунду замолчал, сунул палец в цветочный горшок, разровнял пепел. – Ты понимаешь, что это будешь уже не ты?

Я улыбнулась.

– Я всегда была немного сумасшедшей. Ну, стану ею окончательно.

Он рассерженно хмыкнул.

– Тогда предположи, что Аркадий по этому поводу подумает. Я не имею права делать операцию без его согласия.

– А зачем ему быть в курсе подробностей? Скажешь, что у Татьяны Андрониковой произошло… кровоизлияние. Геморрагический инсульт. Сопровождается быстротекущей необратимой деструкцией. Что перед тем, как впасть в кому, она очень волновалась за судьбу Василины и как раз подписала все необходимые бумаги. О том, что я – живая, знать будем только мы с тобой и твои ассистенты. Ты уж постарайся, чтобы они не слишком распространялись. Бумаги я подпишу. Все, какие нужно.

Никита встал.

– Андроникова, ты… ангел смерти какой-то.

– А ты, Сонин, экспериментатор. И я буду твоим новым экспериментом.

– Не рассчитывай… на многое.

Через четыре дня я лежала на узком неудобном операционном столе, и прозрачная маска готовилась накрыть мои нос и рот. Близко-близко стоял второй стол, от тела под тонкой простынкой, тянулись короткие и длинные провода. В ту секунду, когда аппараты констатировали смерть, маска опустилась.

До сих пор не представляю, как Никита убеждал Аркадия. Но я почему-то очень хорошо представляю самого Аркадия. Вот он сидит, глаза не смотрят на собеседника, они смотрят в угол, будто силятся узреть там незримое, найти ответ на вопрос, разорвавшийся внутри. Волосы чуть спадают на лоб, крылья носа неподвижны и грудь почти не приподнимается, словно человек не дышит. Дышит… просто