У него было улыбчивое румяное лицо в россыпях веснушек и оттопыренные малиновые уши. Лет двадцать – сидоровский ровесник.
На Рязанцева похож, подумал Сидоров, такой же конопатый. Как он там? Спросить? Вряд ли скажет.
– Вижу ведь, что не враг, – продолжал особист дружелюбно. – Вижу, что наш, советский человек… Ордена у тебя, ранения. Цельную саперную роту доверили. Двадцать с небольшим, а уже капитан! Как умудрился-то?
Сидоров разлепил губы:
– Быстро учусь, гражданин следователь. Мне еще на курсах говорили.
– Ню-ню, – хмыкнул особист. – Даже вон к Звезде тебя представляли! Так что ж ты мне… Что ж ты мне сказки-то эти, а… Зачем усугубляешь-то?
Сидоров медленно поднес ладонь к лицу, потер двухдневную щетину.
За спиной у особиста постукивали гигантские напольные часы, покрытые сложной резьбой. Рядом каминный портал, оленьи и кабаньи головы. Между камином и часами – пыльные рыцарские доспехи, а выше фотопортрет плешивого контр-адмирала кригсмарине при рыцарском кресте, кортике и монокле. Адмирал, похожий на птицу-секретаря, заносчиво пялился на капитана сверху вниз.
Особист перехватил взгляд Сидорова, обернулся на портрет, довольно крякнул:
– Спросишь, почему не снял?
Капитан не собирался спрашивать.
– Пускай смотрит! Пусть видит, фриц, кто теперь в его хоромах сидит. Ишь, рожа-то довольная!
Он обвел комнату смакующим взглядом.
– Устроились, а? – Зашарил по столу, взял портсигар. – Скажи, Иваныч? Картин понавешали, вазы вон, портиеры. Орестократея гребаная… Курить будешь?
Сидоров кивнул.
Особист раскрыл портсигар, дал папиросу, прикурил ему, затем себе, откинувшись, пустил в потолок дымную струю.
– А ты вот все молчишь, – сказал он с неудовольствием. – Не хочешь ты все-таки идти мне навстречу.
Не мытьем так катаньем, подумал Сидоров равнодушно. Скорей бы все это закончилось, что ли?
– Все рассказал, гражданин следователь. Все, как было. Слово в слово.
Особист охотно закивал, поглядел в папку, приоткрыл было рот, но тут за дверью послышался невнятный шум, протестующие возгласы часового.
Дверь, скрипнув, распахнулась.
Капитан краем глаза отметил стремительное движение, почувствовал запах одеколона.
Особист глянул, гневная тень сменилась на лице застывшим казенным выражением. Поспешно вскочил, грохоча креслом по паркету, встал навытяжку.
– Пойди погуляй, лейтенант.
Особист кивнул, тряхнув русым вихром, подхватил фуражку, пропал из поля зрения.
Дверь закрылась с аккуратным скрипом.
Пришедший, Сидоров чувствовал затылком, неподвижно стоял у входа в комнату, смотрел на него.
По паркету прогремели каблуки. Обогнув стол стремительной тенью, показался незнакомый майор в расстегнутой шинели.
Он с чувством выдохнул, как человек, уставший после долгой дороги, добравшийся до места назначения, где теперь предстоит сложное, ответственное дело. Стоя, перелистнул несколько вложенных в папку листков. Снял фуражку с синей тульей, пригладил темные волосы, зализанные назад. Сел в кресло. Все эти действия у него получились стремительными, в то же время экономными и точными.
Положив на стол руки в черных перчатках, он впился Сидорову в глаза цепким, пронзительным взглядом.
В нем было что-то неправильное, в этом майоре. Что-то от артистов трофейных черно-белых фильмов. Выглядел он гладко, даже глянцевито, и чувствовалось в нем нечто заграничное – принципиально, бесповоротно чужое. Иссиня-бледный цвет лица только подчеркивал это ощущение.
Будто солнца избегает, подумал капитан, глядя в тусклые глаза.
– Иванов, – коротко представился майор. – Заманали вас особисты, я смотрю. Спали хоть, Маркус Иваныч?
– Спал, товарищ майор, – хрипло соврал Сидоров.
Задним числом отметил, что опять по привычке перескочил с «гражданина» на «товарища». Но майор его не одернул, как тот, предыдущий.
Этот не мальчишка, подумал капитан, этот всерьез за меня возьмется. Робости перед прибывшим он в себе не ощущал. Спать уже почти не хотелось. Скорее хотелось Проснуться.
– Рапорт прочитал, пока добирался. Можете не пересказывать. Вижу, не раз уже приходилось. Хреновая история вышла, ничего не скажешь. За бойцов не волнуйтесь, на контроль взял. Одному операцию вчера сделали, пацан совсем… Как его, Рязанов?
– Рязанцев, – тихо сказал капитан. – Как он?
– Выкарабкается. – Майор, все в той же порывистой манере, выдвигал ящики стола, мельком заглядывал в них. – Ох ты…
Вытащил бутылку коньяка.
– Будете?
Сидоров не понимал, что за игру тот затеял. Ждал всякого. Кнута, положим, еще не применяли. Решили начать с пряника?
Майор разливал по рюмкам, извлеченным из того же ящика. Выставил одну перед капитаном.
– Давайте-ка. За здоровье ребят ваших!
Сидоров твердой рукой взял рюмку, медленно поднес ко рту, выпил.
Почувствовал, как расползается внутри теплая волна. Пружина медленно распрямлялась. Кошмар, начавшийся двое суток назад, начал не рассеиваться, вовсе нет, но переходить на новый уровень, вглубь, во тьму. Не оставляя надежды проснуться в блиндаже от сыплющегося на лицо песка, гула канонады на «передке» и бормотания толстого и вислоусого заместителя Маслаченки, трясущего за плечо.
Майор уже разливал по второму кругу:
– Я вам верю, Сидоров… Ну, еще по одной!
Принимая рюмку, капитан попытался осмыслить услышанное.
В дверь деликатно постучали.
– Старшина, ты?
– Тахтощна, нащальника! – ответили из-за двери, кто-то шикнул там (особист подслушивает, догадался Сидоров), и старшина поспешно добавил: – Таварища маиорама!
– Заноси! – Иванов подмигнул капитану. – Я уж насчет жратвы распорядился. А то выглядите вы препаршиво.
Вошел сержант-таджик, прошедшие два дня карауливший Сидорова. Камерой ему служил винный погреб внизу, где помещались титанических размеров бочки и царила кромешная тьма.
Капитан наконец осмыслил услышанное:
– Верите, товарищ майор?
Вчера ночью, размышляя о своем положении, он решил, что сошел с ума.
Ответственности это с него не снимало, но зато так проще было смириться с увиденным. Признав себя сумасшедшим, успокоился.
Это было логично, трехнуться умом – после двух ранений, после контузий – сколько их было? – он попытался сосчитать и сбился. И вот появляется этот странный майор, похожий на черно- белого американского артиста, и говорит, что верит ему. Один из их хитрых приемчиков?
Он просто не может верить мне, потому что я сам не верю в то, что видел.
