У парадного подъезда

Своим лирическим сюжетом М. Н. Муравьев словно бы задал, а ритмическим рисунком, как печатью, скрепил «алгоритм» простодушного стихотворения о великой столице, или ее создателе, или их потомках, где поэт воспевает воды реки, в которых равно отражены и дворцы, и городские парки, и встречи влюбленных. Всем строем своего высказывания он выражает дорогую для него мысль: так же, как для реки нет различия между «высоким» и «низким», между «зданьем» государя и «тенистыми островами», так нет этой разницы и для «чувствительного», сердечного человека. Он всему на свете со-радостен, сочувствен, соравен, даже самому Петру I; так же, как и Нева, которая «с почтеньем» обтекает «прах великого Петра».

Но и Муравьев — не последний в ряду «прецедентов». Точно такой же образ мира явлен (и облечен в четырехстопный хорей) в петербургском стихотворении Г. Р. Державина «Явление Аполлона и Дафны на Невском берегу» (1801–1808); с «Богиней Невы» трудно не соотнести эти строки:

(…)И соборы нежных муз
С нимфами поющи пляшут;
Всплыв, Наяды сверх Невы
Плещут воды; ветры машут
Аромат на их главы.
Видел, Петрополь дивился
Как прекрасной сей чете(…)

Равно как и трудно не сопоставить с вопросительно-отрицательной структурой пушкинского «Пира…» начало державинского творения, особенно если вспомнить, что под идиллическими масками Аполлона и Дафны Державин изобразил молодого Александра I с женой, вышедших на утреннюю прогулку вдоль державной набережной Невы:

По гранитному я брегу
Невскому гулять ходил,
Сладкую весенню негу.
Благовонный воздух пил;
Видел, как народ теснился
Вкруг одной младой четы,
Луч с нее, блистая, лился.
Как от солнца красоты.
Кто, я думал в изумленье.
Чудна двоица сия?
Не богов ли вновь схожденье
Вижу в ней на землю я?
Вижу точно Аполлона!
Вижу Дафну пред собой!
Знать, сошедши с Геликона,
Тешатся они Невой.

Велик соблазн пуститься в рассуждения о влиянии Муравьева на Державина и о том, что с помощью переклички с «Явлением Аполлона и Дафны…» Пушкин напомнил Николаю не только о примере Петра, но и о примере меланхолического Александра, — но это было бы слишком красиво, чтобы быть правдой. Правдой будет другое: если мы, зацепившись за отмеченную параллель, обратимся к действительному, «в последней инстанции» источнику большинства цитированных стихотворений, не исключая муравьевское, — к оде «На рождение в Севере порфирородного отрока». Именно в 1779 году Державиным было положено начало протяженному ряду стихотворений, которые по закону живого контекста сложились в сквозной цикл русской лирики. В державинской оде есть уже все, что обретет в дальнейшем репродуцируемые черты: и ритмический рисунок, и идеал русской открытости, домашности, чести и простоты, и тема царственного призвания и державной человечности:

(…) Отроча порфирородно
В царстве Северном рожден (…)
Он вскричал, — и лир согласно
Звук разнесся в сей стране;
Он простер лишь детски руки,
Уж порфиру в руки брал;
Раздались Громовы звуки,—
И весь Север воссиял.
(…) Гении к нему слетели
В светлом облаке с небес;
Каждый гений к колыбели
Дар рожденному принес:
Тот ему принес гром в руки
Для предбудущих побед;
Тот художества, науки»
Украшающие свет (…)
Но последний, добродетель
Зарождаючи в нем, рек:
«Будь страстей своих владетель,
Будь на троне человек!
(…) Дар, всему полезный миру!
Дар, добротам всем венец!
Кто приемлет с-ним порфиру,
Будет подданным отец!»
«Будет — и Судьбы гласили,—
Он монархам образец!»
Лес и горы повторили:
«Утешением сердец!»..

Можно отметить множество отдельных перекличек с этим стихотворением в поэзии начала века; причем перекличек, и учитывающих муравьевский и батюшковский опыт, и явственно повлиявших на Розена и Якубовича; вот только один пример;

Жизни быстрому теченью
Вверил я свой легкий челн,
И, склоненный к усыпленью
Колебаньем шумных волн,
Руль и парус белоснежной