Аластар давным-давно привык к очень скромному корабельному быту и прекрасно обходился без ковров и мраморных бюстиков. Ему вполне хватало чистого и сухого постельного белья.
– До позднего вечера я буду занят, так что располагайся как дома, – сказал он, закрыв за собой дверь. – В твоем распоряжении мичман Роск и вестовой Талес. Все, что в их силах и возможностях, они сделают.
Ему было противно даже думать о том, какой дичайшей опасности он подверг Джойану. Их ведь запросто могли расстрелять и потопить. Всех. И ее вместе с ними, с никчемными мужиками, о которых никто особо сожалеть-то не станет. Только такой бездушный двуногий скот, каким, по сути, он и является, мог так жестоко поступить с любимой женщиной. Заставить ее пройти все ужасы морского сражения.
Вот она стояла перед ним – застывшая, как ледяная статуя, буравя его тяжелым взглядом зверино- синих глаз и явно ожидая продолжения беседы, а что ей сказать, Аластар не знал.
Сказать, что просто не имел права позволить себе в бою бояться за кого-либо, даже за нее? Бессмысленно. Покаяться? Поздно. Напомнить, сколько ему лет и сколько из них он – капитан корабля? Она знает.
– Хорошо тебе провести время, Джойана, – мрачно буркнул Эск и, резко развернувшись, вышел прочь, так и не увидев лихой ухмылки на губах женщины.
«Ты – идиот, Аластар Дагманд Эск! – мысленно сказала ему вслед Джона. – Ты – жив, я – жива. Уверена, что Грэйн тоже. Так чего еще желать-то? Глупый диллайн!»
Он жил своими обязанностями, железной рукой держал в узде четыре сотни человек, чинил свой корабль, а она плыла в океане ликования, который разливался вокруг форта Шила. Сегодняшняя победа – это жизни многих, жизни, которые будут прожиты.
– Эй, вестовой!
Дверь в каюту приоткрылась ровно настолько, чтобы в щель просунулся нос мичмана Роска:
– Я за него. Чего вам угодно, миледи?
– Поторопитесь с водой, мичман!
– Так точно!
Он видел леди Янамари на кокпите, как она управлялась с ранеными в паре с доктором. Не женщина – ядовитая змея-хранительница! Жуть!
Рында как раз отбила полночь, когда в свою каюту вернулся Аластар. Не вошел, а влетел – бесшумно и опасно. Резко дернул головой в поисках Джоны, прищурил яркие глаза и улыбнулся краем плотно сжатых губ.
Шуриа лежала под одеялом, укрывшись им до самых мерцающих, широко распахнутых глаз.
Диллайн рванул с горла платок и стал раздеваться, сбрасывая вещи прямо на пол, от нетерпения выдирая с мясом пуговицы, словно мундир и рубашка его душили. Разделся донага, демонстрируя длинные жилистые ноги, подтянутый живот и крепкие мышцы груди, а потом шагнул к кровати и откинул одеяло.
Одобрительно хмыкнул: «Оч-чень правильно – ночные сорочки надо беречь, они еще пригодятся», оценив увиденное. И скользнул под жесткую теплую шерсть. Навстречу самой жизни.
– Вил-да-айр!!! – то ли плакал, то ли выл синтафец Элвер, обнимая Грэйн, и она, целуя его черную щеку со светлыми полосками от слез, кричала, и плакала, и смеялась, и не стыдилась всхлипов. А потом в свою очередь облапила кого-то тоже плачущего и тоже кричащего и целовала в мокрый от слез и крика рот, и ее целовали, и бешеное это ликование бросало людей друг к другу, словно щепки в стремнине, и не отличить уже было синтафца от ролфи, а шуриа – от полукровки…
Грэйн вцепилась обеими руками в мелькнувшую рядом знакомую рубашку и смеялась, задыхаясь от невозможного, невероятного счастья – жить! Боги, жить!!! Дышать! Победить!!! И видеть, как там, внизу…
– Смотри!!! – крича, она потянула Элира (Живой, живой тоже!!!) к краю стены и вскочила на парапет, раскинула руки и запрокинула голову. – Смотри!!! Он пришел! Мой Князь пришел!!!
Там, внизу, стройные ряды солдат в серо-зеленых мундирах вычищали, выкашивали остатки чори и конфедератов, там пели ролфийские трубы и волынки, и гремели барабаны, и плескалось черно-зеленое знамя с волком, вечно бегущим по волнам за далекой луной. А здесь… Ролфийка обернулась и спрыгнула обратно, прямо в кольцо почерневших рук последнего рилиндара. И поцеловала сама, бесшабашно, бесстрашно и яростно, словно выпить хотела, досуха выпить с его губ саму жизнь.
– Как думаешь, – выдохнула Грэйн, когда они смогли оторваться друг от друга, – осталась в этой крепости хоть какая-нибудь укромная нора?
– Найдем, – уверенно ухмыльнулся Элир. – Наверняка найдем, как не найти.
– Пошли! – ролфи рассмеялась и потащила его за собой наверх. – Плевать, что завтра! Есть только сегодня… только один этот день…
Кто теперь кого тащил, не сказал бы точно ни один из них. Должно быть, оба. Спотыкаясь о трупы, натыкаясь на стены, на живых и на мертвых, оскальзываясь и задыхаясь, но – жить! Жить сегодня, сейчас, любить друг друга в каком-то тесном и темном закоулке крепости, сплетать рычание с шипением, зарываться лицом в волосы черные или серые, пить дыхание и кровь с потрескавшихся губ. Не помнить о Пороге, который ждет его. Не знать о пуле, уже отлитой для нее.
Не думать о завтра.
Наверное, это было нечестно. Наверное, Грэйн не могла, не смела, не должна была – вот так, безжалостно, напоследок… Но хоть раз попробовать, попытаться понять – каково это, один день – как первый и последний? Как это – просто жить и не думать?
Не помнить о завтра.
Потому что завтра для него наступит, наступит обязательно. А для нее – нет.
Вилдайр Эмрис пришел. Пришел за графиней, за добычей, ускользнувшей… нет, отпущенной! – отпущенной его Гончей, нарушившей приказ господина. И остался последний долг, последняя честь – принять его кару до конца. Не попытаться сбежать, не прятаться, не оправдываться – принять. Верность потому и верность, что верны оба. Именно верность остановила руку Сэйварда эрн-Кэдвена, уже подносившую к виску пистолет. Именно она заставила отца пожертвовать и честью, и семьей. Только она. И завтра… завтра Грэйн эрн-Кэдвен придет к своему Князю и, не склоняя головы, скажет: «Вот я. Твоя Гончая предала тебя – карай». Но это – завтра, а пока – день еще не кончился, а может, и кончился, но до утра далеко, а потому…
Люби меня. Завтра не будет, завтра меня расстреляют – так люби меня сегодня! Будь со мной, здесь и сейчас, живи мною, пей меня, дыши мной, слушай мой голос, мой стон, мой крик, бешеный стук моего сердца. Завтра не будет. Дай мне запомнить это, выпить тебя, твою жизнь, твое дыхание, твой крик, твой стон, стук твоего сердца, запах твоей кожи, здесь и сейчас – дай! Забудь, кто я, как я забыла, кто ты… Ты – мой, и я – твоя. Сегодня. Сейчас. Жить – и плевать на то, что завтра – не будет… Его и так нет, ни для тебя, ни для меня, нет его и не было никогда. Держи меня, крепче меня держи – я не хочу думать, не хочу помнить, не хочу знать… А когда наше проклятие накроет тебя, и заставит разжать руки, и позволит мне выскользнуть и уйти, не оглядываясь и не сожалея ни о чем, ибо не о чем мне сожалеть… Помни обо мне. Мы так прощаемся – знаешь? Помни меня. Я ведь знаю, ты всех помнишь – и кого любил, и кого убивал, и кого хоронил за эти сотни лет. Так помни и меня. Ну, пожалуйста… И тогда завтра никогда не наступит.
Все правители – прокляты, каждый по-своему. Вилдайру, впрочем, неинтересно было, какое именно из проклятий носит вместе с короной этот сколько– то-там-юродный пра-правнук его вероломного младшего братца, этот мальчик Атэлмар, Восьмой по счету. Совсем неинтересно. С ним и так все ясно – если уж к твоему имени прибавляется подобный порядковый номер, вопросы о надежности твоей власти отпадают сами собой. Вот Дагманд Эск, чей дерзновенно именованный фрегат мирно качается сейчас на рейде рядом с высоким бортом «Княгини Лэнсилэйн», – тот был гораздо интересней. И уж точно гораздо перспективней в плане грядущих совместных действий. По правде сказать, Священный Князь не слишком рассчитывал на то, что Эск откликнется на прямую просьбу о встрече, однако тот, судя по всему, не колебался ни минуты. Иначе попросту не успел бы подойти к берегам острова Тэлэйт – или, если угодно,
