ниже ребер. Из него с каждым ударом сердца вытекает темно-красная кровь.
Я не могу стоять, я сажусь подле Хейки на ступеньку. Я знаю: из-за этой раны он умрет! Эта рана — его смерть!
Через четверть часа мы перевязали рану и перенесли Хейки за орган, но все было уже бесполезно.
Хейки приходит в себя. Его первый вопрос об Йоханнесе. Нет-нет, Йоханнес здесь. Он крепко связан, на нем веревочные путы, но меня судьба Йоханнеса больше не интересует.
— Что со мной? — спрашивает Хейки.
— Рана в живот, не из самых худших, — отвечаю я, но мы слишком хорошо знаем друг друга, и он, наверное, все понимает. Хейки смотрит на свой забинтованный живот — марля уже пропиталась кровью — и снова теряет сознание.
О господи! Врач нужен! Правда надежды почти нет, но все равно нужен врач! Надо же сделать укол, ведь рана в живот — может быть заражение крови!
Якоб хочет пойти за врачом.
— Мне не откажут, — бормочет он.
Я смотрю на Якоба: он подавлен. Он не выдерживает моего взгляда — его давит сознание вины.
— Ну, иди же! — говорю я, впервые обращаясь к Якобу на «ты». Мне его не жалко. Это он привел Йоханнеса в церковь, он сказал ему о пожаре, это он во всем виноват!
— Я пойду к Арнольду, он хороший человек…
— Хороший или плохой, другого врача ведь нет.
Якоб уходит, согнутый, с опущенной головой. Полы черного талара трепещут от ветра, врывающегося в церковь. Я чувствую, что с каждой секундой все сильнее ненавижу его.
Человек… И я, и Хейки, и Якоб, и Йоханнес — все мы люди. Выходит, Йоханнес — тоже человек. Вот что Якоб сказал сегодня в проповеди, которую мы слушали, сидя за органом (когда хрупкая, слабая надежда на взаимопонимание, возникшая после того, как Йоханнес произнес два забавных слова, неожиданно сплотивших нас, витала над нами, как мотылек-однодневка):
«В одиннадцатой главе книги пророка Исайи сказано:
И будет препоясанием чресл его правда, и препоясанием бедр — истина.
Тогда волк будет жить вместе с ягненком…
лев, как вол, будет есть солому.
И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи.
Не будут делать зла и вреда на всей святой горе моей, ибо земля будет наполнена ведением господа, как воды наполняют море…»
Помнится, мы были слегка взволнованны. Это было хорошее волнение: мы знали, что свою идею о всеобщем примирении Якоб предназначал не столько для паствы, сколько для нас. Мы даже не стали над ним подшучивать, хотя когда я представил себе льва, который ест солому, как вол, мне стало смешно. Кроткий лев, безгрешные когти, жемчужные клыки, между которыми торчит пук соломы. Вот несчастный!
Но я не засмеялся, потому что приятно думать о таких славных, безгрешных львах, особенно если знаешь, что Якоб выкопал их специально для нас. А конец этого изречения о ведениях господа, которые, «как воды, наполняют море», очень поэтичен.
«И будет препоясанием чресл его правда…»
Теперь препоясаны чресла Хейки. Препоясаны окровавленным бинтом.
Да, Якоб, ты хороший человек, но за твою глупость Хейки расплачивается жизнью.
Наконец приходит Арнольд.
Он абсолютно спокоен. Не знаю, что может взволновать этого человека.
На его лице всегда кислое выражение. Зато я знаю одно: именно на таких, как он, людей можно положиться. Ведь он врач! Где и каким образом подхватил ты свой недуг — это его не касается. Он все равно придет — постная мина на лице, потрепанный чемоданчик в руке — и будет делать свое дело, может быть, хмуро, но добросовестно. И ты в нем уверен, ты ему доверяешь.
В этот раз он тоже делал свое дело, хотя делать было почти нечего. Арнольд идет за орган вместе с Якобом.
Минут через десять Арнольд возвращается и укладывает свои инструменты. —?
— Проживет несколько часов. Операция не помогла бы, кровь идет уже изо рта. Я впрыснул морфий, утром зайду, хотя…
Якоб подходит к алтарю, опускается на колени и складывает молитвенно руки. Я прошу у Арнольда сигарету.
За ночь Хейки несколько раз приходит в себя. Я даю ему попить. Он принимает меня за Ингу и почему-то просит прощения. Его лицо бледно, пульс слабый. Струйка крови в уголке рта не подсыхает. Я беспрестанно вытираю кровь. Красная струйка на запекшихся губах — когда же она, наконец, иссякнет? Все тянется и тянется изо рта Хейки красная нить, нить его жизни. Но, видно, скоро размотается этот клубок.
Долгая ночь… Якоб стоит перед алтарем. Следовало бы пожалеть его, но я не могу и не хочу. Со злобой смотрю я на его старую согнутую спину. Как нищий, выпрашивающий подачку, молится и кланяется Якоб. Он ведь и прежде молился, но по-другому: в его смирении была доля гордости, он чувствовал себя посредником между паствой и богом, освященным громоотводом божьего гнева и носителем благодати. Теперь же он молится как старый калека, клянчащий милостыню…
«Что ты там бормочешь! — думаю я в сердцах. — Из-за твоей глупости «Тихая обитель» превратилась в требище. Нечего теперь бормотать!»
Связанный Йоханнес, лежащий в дальнем углу церкви, стонет и просит воды.
И ему надо воды… Мне наплевать на Йоханнеса. Если Хейки умрет, — а он умрет, — я убью Йоханнеса. Меня нисколько не волнует, что мне предстоит пристрелить связанного Йоханнеса. Я убью его так же хладнокровно, как разбил бы старый цветочный горшок на помойке.
«О чем он, собственно, молится, этот Якоб?» Наверное, умоляет бога сохранить Хейки жизнь. Неужели Хейки в его молитвах — неразумный червь, маленькая букашка, которой господь в своей милости и сострадании может дать отсрочку?
А может быть, он себе вымаливает прощение? Это мерзость, если он молится о себе. Тогда Якоб даже ненависти не заслуживает, тогда придется вычеркнуть его из своих мыслей, как Йоханнеса.
За окном непроглядный мрак. Пожар, видно, давно потушили. Что с Кристиной?
Нет, о ней сейчас думать нельзя! Именно из-за нее я стал главной причиной всех несчастий.
Может, помолиться? Я смотрю на алтарь. Над ним — высоко в темноте видны только контуры — висит на своем кресте маленький Христос. Он не сходит с креста и не совершает чуда. Он не сделал этого даже тогда, когда его самого распяли… Голова Христа склонилась к правому плечу — он символ боли, символ пассивности. И еще он символ прощения. Но мне не нужно сейчас прощения! Здесь, в церкви, более уместен был бы бог ненавидящий…
В половине четвертого Хейки приходит в себя. Его взгляд впервые за ночь ясный. Он тихо просит, чтобы я позвал к нему Якоба.
Я не понимаю, зачем ему это нужно, но спешу к Якобу и осторожно трогаю его за плечо. Якоб поднимает глаза. Он изменился. Это не прежний простодушный старик — боль заострила и сузила его лицо, выцветшие голубые глаза глубоко запали. В них нет слез, только горе. И рот — старческий, скорбный рот — что-то непрерывно бормочет, тихо, настойчиво,
Якоб взывает к богу, которого он вдруг перестал ощущать. Прежде в каждом цветке было горчичное
