— Вы должны были все-таки связать Йоханнеса! — говорит мне Инга две недели спустя.
Мы сидим на лавочке возле спортивной площадки в нашем поселке. Из пекарни тянет сладким хлебным духом. Где-то играет гармошка.
Инга говорит тихо, и взгляд ее блуждает по сторонам, но когда она глядит на меня в упор, ее глаза обвиняют. Это такое обвинение, от которого никак не защититься, — взгляд Инги обвиняет меня в том, что я сижу здесь на лавочке — я, а не Хейки.
Вина моя в том, что я жив, а мой друг погиб. Если бы погиб я, Инга принесла бы на мою могилу цветы и поплакала бы. Она моя одноклассница и хорошая девушка. Инга не винит меня в том, что я убил Курта: я любил Кристину, и это Инга понимает. Кроме того, Курт — немец. Для нее это более веский аргумент, чем для меня. Обвинение Инги несправедливо, но оправдаться невозможно.
Гармошка наигрывает одну старую песню. В ней говорится о луне, которая «сияет золотом», и в конце припева снова «золотая круторогая луна». Это не пошлая песня. У нее наивный и простой мотив. И, слыша этот простой мотив, я чувствую себя виноватым. Без вины, но все же виноватым. Здесь должен был сидеть Хейки!
Инга тихая и серьезная девушка, Хейки был веселый озорник (конечно, не только озорник!), они хорошо подходили друг к другу. Райесмику Хейки следовало постараться, чтобы у Инги были дети, а Инга должна была дать им жизнь ради Хейки. Я прекрасно представляю себе, как Хейки возился бы с детьми, озорничал бы вместе с ними. А красивая серьезная Инга, глядя на это баловство, счастливо смеялась бы. Сейчас же все в ней кричит: почему здесь ты? Ты мне не нужен!
— Трудно сказать, — слышу свой голос. — Если бы не пришел Якоб, может быть, все обошлось бы.
Хотя машина проехала мимо церкви со страшным звоном, Йоханнес не проснулся. Пошевелился, но не проснулся. И когда он наконец открыл глаза, все было тихо. Йоханнес потянулся и сказал, что ему снилось, как звонят церковные колокола. Затем протер глаза и заметил у меня в руках бутылку.
— А-а, вон он откуда, звон-то!
— На, догоняй! — сказал я.
— Крепкая, черт ее возьми, — мгновение спустя фыркнул Йоханнес. Он отпил чуть ли не полбутылки. Прежде-то он редко прикладывался, берег деньги, ну, а в нынешнем положении что ему еще оставалось?
— Вы все равно должны были его связать, — говорит Инга.
Гармошка все еще выводит тот же мотив. Третий раз одно и то же.
— Я сказал Хейки, чтобы он уходил.
Инга молчит. И это молчание означает: надо было так сказать, чтобы он обязательно ушел, прогнать его.
— Понимаешь, Инга, я ему говорил, но ты же знаешь Хейки, — повторяю я.
Она кивает. Конечно, она знает, что ее Хейки не оставил бы меня одного. Потому что тогда он не был бы Хейки.
— Принесло же Якоба с его притчей об Иове, — тихо произносит Инга. В ее глазах стоят слезы.
Да, изо всего, что только можно себе представить, меньше всего нам нужна была эта притча об Иове! Но Якоб считал своим долгом прийти и утешить нас в нашей новой беде. Ни с того ни с сего, облачившись в черный талар, он явился с притчей об Иове на устах, явился в тот момент, когда Йоханнес почти совсем нализался, а я снова превратился в хвата и рассказывал похабные анекдоты.
Выходит, что иногда похабные анекдоты действуют лучше божьих слов. Йоханнес, хоть и пунктуально платил церковный налог, был всего лишь Йоханнес, а не Иов. Известие о том, что господь хотел его выделить из общей массы, допустив пожар его жилища, и тем самым явить ему величайшую милость, не могло бы его обрадовать. За такое дело Йоханнес всадил бы пулю в живот и самому господу богу.
Однако Якоб явился потому, что верил в силу божественного слова.
— Дорогой Йоханнес, — сказал Якоб, — я пришел сообщить тебе, что господь счел тебя достойным трудного испытания. Но прежде, чем выслушать меня, вспомни, что сказано у Иова, и приготовься смиренно принять свою беду.
— Что случилось? — вскакивает Йоханнес и первым делом кидается к окну.
Над лесом полыхает зарево.
— Пожар! — ревет он. — Они подожгли мызу! — Самогонного угара как не бывало, и Йоханнес бросается к двери. — Пустите меня!
— Раз они подожгли мызу, они и тебя пристрелят! — кричит Хейки. К счастью, он успел разгадать намерение Йоханнеса и раньше его оказывается у двери. К счастью?
Если бы Йоханнес выскочил на улицу, было бы не все потеряно. Мы с Хейки вынуждены были бы бежать; я, пожалуй, как-нибудь дотащился бы до леса. И, кто знает, может быть, Йоханнес не выдал бы нас. Горела-то, как оказалось, не мыза, а деревообделочная мастерская и засохшие елки в живой изгороди…
— Прочь с дороги!
Никакие доводы не существуют больше для Йоханнеса.
Но Хейки проворнее. Напирающий Йоханнес получает удар в живот и складывается пополам, как перочинный ножик.
— Господи, помилуй! — охает Якоб и спешит на помощь Йоханнесу.
Творится неслыханное — драка в святом храме!
— Прочь с дороги! — Отпихнув Якоба, Йоханнес кидается назад. Зачем?
— Где пистолет? Дай сюда! — кричит мне Хейки. Но я не могу дать Хейки пистолет: его у меня нет. И тут — слишком поздно — мы понимаем, куда, обгоняя нас, устремился Йоханнес.
На стенке кафедры висит пиджак Хейки, а в кармане пиджака пистолет. Йоханнес знает это. Хейки повесил там пиджак, когда читал найденный в кафедре молитвенник.
— Нельзя всходить на кафедру! — протестует Якоб — глас вопиющего в пустыне.
Мы бросаемся вслед за Йоханнесом, а Якоб смотрит, потрясенный: влезть на кафедру — какое святотатство! Туда даже причетник сунуться не смеет.
Дальше все происходит очень быстро.
Мы — Хейки впереди, я за ним — перед лесенкой на кафедру, Йоханнес уже там. Он хватает пистолет — белая вспышка выстрела… К счастью, кажется, мимо…
Хейки падает на меня, и мы, считая ступени, все трое клубком скатываемся вниз.
Растянувшись на полу, я вижу, как облачко порохового дыма поднимается к старинному паникадилу, — зрелище странное и невероятное.
Йоханнес оказался сверху и первый встает на ноги. Он бросается к двери. Якоб преграждает ему путь, руки в заклятии над головой. Йоханнес его отталкивает и бежит дальше.
— Удрал! — ору я.
Но этим дело не кончается, Йоханнес вдруг падает как подкошенный, над ним стоит звонарь и что-то кричит. Он стукнул Йоханнеса по голове тяжелым мотком веревок.
Я сижу верхом на Йоханнесе. Он открывает глаза — совершенно бессмысленные и тупые, звонарь ударяет его еще раз. Йоханнес затихает, даже не стонет. Звонарь связывает ему руки и ноги; он делает это умело и спокойно, словно всю жизнь только тем и занимался, что связывал разных йоханнесов.
А где Хейки? Почему он нам не помогает?
Хейки в неестественной позе лежит под лесенкой, ведущей на кафедру. Якоб, стоящий около него, вдруг вскрикивает:
— Кровь!
Я оставляю звонаря возле Йоханнеса и в два прыжка подскакиваю к Хейки. Да, кровь. Под ним уже небольшая лужа крови, и он без сознания.
Мы разрываем на Хейки одежду — на рубахе прожженная порохом дырка. Маленькая красная рана в левой части живота…
Осторожно переворачиваем Хейки — на спине видно выходное отверстие. Большое отверстие чуть
