Реквием для губной гармоники

мне хотелось дать ему возможность справить свою нужду спокойно и вдумчиво. Даже предложил ему зайти за кустик. Тут-то подлое нутро этого господина и выявилось. Стоило мне тоже присесть, как он дал ходу. Оказывается, у господина Йоханнеса было преимущество: он, извините за подробности, присел, не спуская штанов. Или у него в самом деле так сильно болел живот, что он не успел…

— Ничего, ты еще запоешь по-другому… отольются кошке мышкины слезки, — бормочет Йоханнес.

— Ну, бежали мы наперегонки почти до самой развилки. Угораздило меня ногу подвернуть, но разрыв между нами все-таки стал сокращаться. Когда Йоханнес это заметил, он решил переключиться на другой вид спорта: на лице у него было ясно написано, что он собирается начать кулачный бой. И только когда я пригрозил, что займусь стрелковым спортом, мы в атмосфере полного единодушия вернулись в божий храм. А нога у меня после этих состязаний совсем ни к черту.

— Щенок! — Но это звучит уже не так самоуверенно. И кусок хлеба падает у Йоханнеса из рук.

— Вот ведь навязались на мою голову, — говорит Йоханнес, и в голосе его слышится легкая дрожь. — Ну что я такого сделал? За что все это? — Он проводит тыльной стороной ладони по глазам. Этот большой и сильный человек вот-вот расплачется.

Здоровый, как медведь, — сколько он, бывало, подцеплял сена на вилы, целый воз, — сейчас он сидит на краю скамьи расслабленный, обмякший, несчастный. Что-то в нем треснуло — он словно копна, в которой сломана опорная жердь.

Пламя свечи слегка трепещет. Тускло поблескивает позолота алтаря. Откуда-то сверху смотрит на нас скорбно-наивный лик Спасителя… И вдруг Йоханнес спрашивает:

— Как вы думаете, ребята, будет Эстония когда-нибудь самостоятельным государством или нет?

В церковь залетела ночная бабочка и вьется вокруг свечи.

— Ну куда ты, дурочка? — отгоняет ее Хейки.

В окно пытается заглянуть луна, всегда холодная и далекая, сквозь лиловые церковные окна она кажется еще дальше и холоднее. Точно она поддельная — эрзац-луна.

— Нет, наверно, — сам себе отвечает Йоханнес. — Что со мной будет, когда немцев прогонят? Сошлют в Сибирь. Не лежать мне на нашем кладбище… Вся моя жизнь — псу под хвост…

Молчание.

— Пойду, пожалуй, спать, — говорит Хейки.

— Ничего другого не остается… Да, ничего не поделаешь! — ворчит Йоханнес.

Хейки подходит ко мне и пытается так передать пистолет, чтобы Йоханнес не заметил. Но Йоханнес поднимает голову и видит. Он вяло машет рукой. Ему наплевать. Все равно жизнь его пошла псу под хвост… Он встает и подходит к окну, долго смотрит на лиловую эрзац-луну.

— Ну, Йоханнес, пойдем отдыхать. После всех наших спортивных упражнений хорошо поспать.

— Втроем там будет тесно. Я посижу здесь, — бормочу я.

— Вам виднее, — роняет Йоханнес, и они устраиваются за органом.

Кристина… размышляю я. В сущности, теперь я должен ее ненавидеть, должен при упоминании ее имени морщиться, как это делают деревенские. Эта лаборантка с молочного завода или как ее, ну, та, что берет пробы, потаскушка, каких мало, говорят они. Почему я не могу забыть Кристину? Потому что она у меня первая? Но я же знаю, как это ни грустно, знаю, что и для многих других она была первая. И все-таки те, другие, морщатся и называют Кристину шлюхой. Нет, Кристина не шлюха! Мне кажется, я знаю, какие бывают настоящие шлюхи. Во всяком случае, я уверен, это самое доставляет им удовольствие. А Криста, наоборот, плачет, у нее добрые карие глаза, материнские глаза, она погладит тебя по голове и, если надо, выстирает утром твою грязную рубаху. Кристина хорошая девушка, даже, может быть, слишком хорошая.

Стоп! Очень-то расхваливать ее тоже не стоит, потому что могла же она после нашего лета, после трех чудесных месяцев, могла же она тогда с Куртом… Но ведь неизвестно, может быть, между Куртом и Кристиной ничего такого не было? А почему же тогда Курт ее ударил? Очень мне хочется думать, что ничего такого не было.

Я смотрю и смотрю на игру пламени. Свеча коптит. Дымок черной струйкой поднимается к сводам, таким высоким, что они сейчас не видны.

Сверху, с высоты большей, чем эти своды, на деревню и поселок Тондилепа смотрит бог, который раньше был немецким богом. Он видит в земле Курта и еще того, другого человека, у которого в сене была спрятана советская рация. Им предначертано быть врагами. Бог видит Арне и Йоханнеса, они живы, и совершенно ясно, почему они враги.

Скорбен и бессилен бог, которого дети зовут отцом небесным, да, скорбен и бессилен; он не в силах навести порядок на земле. Он решил держаться в стороне от политики, и это очень мешает ему вершить правосудие. Оба они со священнослужителем Якобом хотят, чтобы люди любили друг друга, но из этого ничего не получается — в устройстве человека допущена какая-то ошибка…

Вот он и грустит наверху. А когда становится совсем тошно, отворачивает свой взор от людей и смотрит на пчел — на гнездо диких пчел, которое и Арне рассматривал в церковном дворе, пока Хейки ходил к Якобу просить об убежище.

Все дикие пчелы сгрудились в рой, в ночной прохладе они тесно прижались друг к другу. Пчелы спят. Каждая из них видит пчелиные сны: отражения дневных дорог, огромные фиолетовые цветы борщевика покачиваются в их снах, есть там и другие цветы — ярко-желтые и красные цветы, полные нектара. Когда пчелы опускаются на цветы, стебли гнутся, слегка шурша и роняя пыльцу. Восковые листья, толстые и блестящие. Сколько меду на свете!

Да, все пчелы видят один и тот же сон; их усики тихо колышутся во мраке гнезда, в медовом запахе, что струится из шестиугольных ячеек.

Но одна из них не спит: их царица-матка. Она ползет по сотам, движимая непреодолимой потребностью откладывать яйца, только откладывать яйца. Ее сжигает внутренний жар.

Было синее небо, свирепое желтое солнце и рой трутней. Все они хотели ее. Когда она опустилась обратно в гнездо, то почувствовала, что должна откладывать яйца, только откладывать яйца, и вот она неутомимо шествует по сотам, роняя маленькие беловатые яички. Ночью и днем, днем и ночью. До тех пор, пока есть силы, пока не погаснет в ней жизнь. Ничего другого она делать не может.

В это время Кристина спит одна в своей широкой постели и видит тревожные сны. Толстая, теплая Кристина в слегка распоровшейся ночной рубахе, соленый вырез которой грызли зубы одного высокого парня. Того парня, который лежит теперь в земле и который слышал некогда бой колоколов любекской кафедральной церкви. Кристина спит и мечется в своих сновидениях, она тоже слышит колокола, каких никогда не слышала, и видит огромную церковь, какую никогда не видела наяву. Вдруг Кристине делается плохо — что-то давит на нее, — она встает, шатаясь подходит к окну и раскрывает его.

Бархатная ночь, одинокие верхушки высоких елей на фоне сурового северного неба. Небо металлического цвета. Кристина чувствует вкус металла во рту, что-то наваливается на нее. Она опускается грудью на подоконник и хватает ртом воздух. Ей нечем дышать. Да еще этот приторный запах цветов за окном… И тут она вдруг понимает, что беременна. Тело ее полно тупой болью, что-то подступает к сердцу — что-то маленькое, похожее на рыбу, но в этом похожем на рыбу уже заложено все, что было, есть и будет вечно.

В это время Якоб Колгатс сидит за своим письменным столом. Он должен делать свое привычное, нужное дело, как пчелиная матка, которая неутомимо откладывает яйца. Он пишет проповедь. Только бы найти правильные слова! Должны же быть правильные слова! Якоб Колгатс, тондилепский пастор, добрый человек, сидит и в поте лица трудится на винограднике господнем. Перед ним раскрытая записная книжка с примерами и изречениями, которые зародили в его небольшой лысоватой голове веру в чудеса господни и то умиление, которое овладевает человеком, верящим в эти чудеса.

Однажды во время утренней прогулки по запущенному церковному саду его взгляд остановился на клумбе, где росли пышные заморские цветы. Вот о них надо бы сказать в проповеди. Пышные заморские