превратил в камень? Где же тут справедливость? Неужто же бедную женщину, силой отторгнутую от родных сыновей, стоило так свирепо наказывать?
Это все непростые вопросы. И, наверное, никогда мы не узнаем, как все было на самом деле.
А теперь, поведав вам мои сомнения, намереваюсь я под надежную защиту дорогую матушку взять. Разве не отказала она решительно целой ораве женихов? Разве не вырастила она сыновей своих, кои могучими мужами стали? Справедливость требует признать, что исполнила она материнский долг свой в полной мере. Разве не сказала матушка накануне того рокового дня, сморкаясь в уголок передника: «Сын мой, ты стал совсем взрослым…» Видно, и впрямь настал час, когда Дуйслар, бедный холостяк и богатый владелец хутора, долгие годы и коров собственноручно доивший, и порты свои самолично чинивший, б
Не знаю. Не ведаю. Не дано мне дознаться. Ignoramus et ignorabimus. Да и надо ли выяснять?
IV
Но вернемся, друг читатель, снова к морю. Многотрудным и долгим был мой заплыв, коего Повелитель Вод даже попутным ветром не пожелал облегчить. И никто не ждал меня на другом берегу с поднятыми знаменами. Однако плыл ваш юный герой с вполне приличной средней скоростью по направлению к северу, к Финской стороне, плыл затем, чтобы Дуйслара строго к ответу призвать.
В таком темпе залив преодолеть у меня наверняка сил хватило бы. Но судьба решила иначе. Со всех сторон водой окруженный, услышал вдруг я, ушам своим не веря, прелестный мотивчик. Вскорости из лона вод малый островок показался, и подумал я, что не грех бы передохнуть. Жизнеописания богатырей учат, что лучше подальше держаться от подобных сомнительных островков, но откуда мне тогда было это знать? Я ведь в те поры и слыхом не слыхивал ни о сиренах, ни о Цирцее (о той, что быстрее других бабенок умела нашего брата, мужчин, в свиней превращать), вообще ни о каких такого сорта островитянках.
Песенка, коей я внимал, была весьма благозвучна. Вполне. Но ничего экстраординарного она собой не представляла. Кабы мог я предвидеть то, что вскорости воспоследовало, ноги бы моей на этом острове не было. И воска, чтобы уши от соблазна залепить, не потребовалось бы, как для Одиссеевых спутников, уж я- то не дал бы себя заморочить каким-то визгливым кудахтаньем.
Да, беда моя была только в недостатке образования, ни в чем ином.
Однако, ахнуть не успевши, сидел уже я на прибрежном песочке и дух переводил. Вроде бы даже задремал слегка под сладкозвучный напев. Продираю глаза — певица на новый манер тянет: то все красу суровой северной природы хвалила, а теперь про какого-то храброго молодца завела. И еще хвастает, что за семью болотами, за десятью ручьями имеется у нее ужасно славный жених. Ну прямо уж такой жених, сроду ничего подобного на белом свете не было. Вот попробуйте-ка назовите мне хоть одного стоящего молодого богатыря, который стал бы спокойно слушать этакий панегирик другому мужчине.
Поскольку не довелось мне еще встретить достойного противника, страх как любопытно было получше узнать, что же это за уникальный мужик, коего певица — так она заявила — готова ждать годами. Авось поспеем в Финляндию, надо прежде тут кое-что уточнить. Потихоньку, укрываясь за скалой, подобрался я поближе к певичке. С виду солистка эта не произвела на меня впечатления, ибо эталоном женской красоты считаю я свою матушку. А этой до мамы было далеко. Голени и ляжки худые у бедняжки, зад тощеват, живот мелковат. И все же был в этой худосочной свиристелке какой-то шарм. Задорно вздернутый нос, платиновая челка, из-под которой, словно болотные огоньки, блестели зеленые глаза, нахальные и в то же время манящие. Подошел я еще ближе; теперь певунья сетовала, что
Остановился я, заинтересовавшись телодвижениями девицы. Сколько можно было разобрать, она чего-то вытворяла с нитками.
Приятно смотреть на женские ручки, когда они ловко пряжу сучат либо спутанную шерсть разбирают и в пасмы сматывают. Так и жизнь человеческую, словно нитку, крутит судьба в разные стороны, из пасмы в клубки перематывая. Заворожила эта картина меня, ведь в моих-то руках не то что нитки — канаты порой рвутся. Еще подошел я, и тут островитяночка меня узрела.
Вскочила она и звонко вскрикнула.
Задним умом крепкий, мыслю я теперь, что вскрик тот притворным был. Небось уж давно меня приметила, чай, слыхать было, как я на прибрежном песочке вздремнул, не зря, чай, храп мой с шумом битвы сравнивают.
Да, вскрикнула все же островитяночка. Ну, думаю, сейчас сомлеет. Бросился я к ней, подхватил ее, как тростинку, — ужасно деликатный стан у нее оказался! И что чудно, тоненькие эти косточки страсть как приятно было в руках держать.
Очнулась она тут же и с благодарностью мою воспомоществующую длань отклонила.
— Благодарю за внимание, мой юный витязь, — начала она. — Надеюсь, вы простите мой абсолютно неуместный испуг. Такой реагиринг извинителен в силу исключительно редкого появления гостей на нашем острове. Вам следовало бы о своем прибытии авансом проинформировать.
До чего же мило нежный голосок всю эту мудреность выговаривал. Я прямо заслушался. Инда совестно мне стало, что таким телепнем нескладным возле этой беленькой барышни стою.
— Прошу вас, не сердитесь на меня, — проворковала девица и, можете себе представить, погладила своей ручкой мои нечесаные волосищи и коснулась сахарным безымянным пальчиком моего толстого носа. Как видно, из-за немалых размеров и картошистой формы он ей понравился. Первый раз в жизни почувствовал я себя малым дитем, аж в жар меня бросило и в ушах зазвенело. Наверное, здорово я покраснел. — Мы живем там… Я сейчас позову своего предка.
И, влезши на скалу, помахала она ручкой в сторону видневшегося вдалеке домика, где, надо быть, ее отец проживал, коего она призвать собиралась. И тут же, чудное дело, окошки стали темными.
— О, они уже погасили свет! — огорчилась девушка, но быстро успокоилась. — Не имеет значения, ведь скоро рассветет.
Спустившись со скалы, она уставилась на меня, словно что-то соображая.
— Будьте добры, протяните мне ваши атлетические лапки.
Такая просьба несколько меня ободрила: ежели смогу я хоть как-нибудь свою силу показать, может, и смущение пройдет. Поглубже вдавил я ноги в прибрежный песок, вздохнул всей грудью и руки вперед вытянул. Чего это ей от меня надо-то?
— Ах, ну что вы… — колокольчиком прозвенел голосок девушки, и, улыбнувшись умильно, набросила она на мои ручищи что-то пушистое, как облачко, и давай раскручивать, вытягивать, мотать нитку, или как там это дело у ихней сестры называется, не знаю. — Пожалуйста, не шевелитесь, хорошо?
И в тот же миг у меня жутко зачесалось веко, засвербило под мышкой, сотни блох принялись прыгать и кусаться в штанах. А потом напал чих. Ведь это же страшное дело, когда человеку пошевелиться нельзя! А девушка, мотая нитку, то приближалась ко мне, то отдалялась, и запах от нее шел такой приятный! Я смотрел вниз и чувствовал себя вконец очумевшим. Эх, и трудная же это была работенка! Хорошо хоть, что никто меня за таким занятием не видел.
— Вот и все. Мерси. Но скажите — почему вы молчите? Разве красота этой ночи, трепетный шепот ласковых волн, мистический лунный свет не пробуждают у вас стремления к декламации, к глобальному диалогу с природой, к космической риторике? Ну, скажите же что-нибудь, вы, нескладный, но симпатичный
