Вывеска 'Пещеры лотоса' была шикарной по меркам особой зоны в то время: неоновые огоньки ползали по стилизованному цветку, а потом, зарябив, вдруг внезапно разбегались.
– Угощайтесь! – сказал Фрэй, широким жестом указывая на дверь.
– Крассава! – с неожиданным энтузиазмом поддержал Го.
Мы с Жабой недоуменно переглянулись.
– Что там? – робко спросил Иосиф.
Я не стал спрашивать, потому что по ниткам эмоций, сочащихся со всех щелей здания, уже начинал догадываться.
– Ты шутишь?! – воскликнул Го. – Вот зяблики недоношенные. Фрэй, запихивай их вовнутрь!
С этими словами они открыли дверь и втолкнули нас в помещение.
Внутри был душный сумрак, иногда по помещению скользили ленивые разноцветные лучи, но света они не прибавляли, а наоборот, будто бы погружали окружающую обстановку в дымку. Запах благовоний, алкоголя, табака, человеческих тел. Повсюду прозрачные занавеси. Скользят полуголые женские тела. Слышится смех. Маленькая круглая сцена с шестом посередине, вокруг которого вьется уже скинувшая с себя всю одежду шатенка. Снова смех: искусственный женский, жадный мужской. Вокруг нас еще множество комнат и во всех пульсирует вожделение, похоть, но не страсть. Повсюду только желание, оно исходит от каждого, даже от Жабы, что стоит сейчас рядом со мной и не знает, куда девать свои огромные руки. А та девушка на сцене, она улыбается так развратно, словно мысленно уже расстегивает твой пояс, словно ее пальцы с алыми ногтями уже берутся за язычок молнии на ширинке, но на самом деле ее тошнит...тошнит от всего этого, выворачивает на изнанку, как и почти каждую женщину в 'Пещере лотоса'.
Чтобы увидеть и почувствовать картину целиком, мне хватило буквально нескольких секунд. Это место ударило по мне своим молотом, растирая как несчастную букашку по наковальне. Чтобы здесь выжить, надо быть железом, а не букашкой, хотя даже в этом случае тебя погнет так, что мало не покажется.
Я толкнул дверь на улицу и выскочил вон. Стал судорожно глотать воздух, растирать виски, но наваждение не проходило – оно было все еще за стенами этого здания, все еще пахло благовониями, курило, смеялось, крутилось вокруг железного шеста и лезло холодными пальцами к тебе в штаны. Желудок сжался, и меня вывернуло на расхлябанную мостовую. Затем еще раз. Позывы не прекращались, но дальше шла одна только желчь.
Дверь в 'Пещеру лотоса' распахнулась – послышались шаги. В полусогнутом положении, опираясь ладонями на колени, я смог увидеть только ботинки Фрэя.
– Ты как? – он похлопал меня по спине.
– Отвали.
– Кажется, теперь я стал немного понимать, за какой дар тебя сюда засунули, – друг удовлетворенно рассмеялся. Я не желал говорить о своих способностях, и, видимо, его все это время терзало любопытство. – Ты можешь оказаться полезным.
Я покачал головой. Пользы от моей эмпатии никакой – только вред.
– Иди домой, – посоветовал Фрэй, будто и впрямь думал, что после всего этого, я полезу обратно в бордель.
Со временем мы потихоньку привыкли к тренировкам, и жизнь снова стала приобретать свой вкус и цвет. Как оказалось, были и свои преимущества в том, что Кербер забрал нас в свою банду. Мы скоро переселились из общежития поближе к улице Трех Домов, туда, где концентрировалась банда псов. Теперь можно было почти что безбоязненно оставлять вещи в своей комнате и не переживать о том, найдешь ли ты их на своих местах по возвращении. Псы не тащили у своих, а чужие бы тащить побоялись.
В нашей комнате стали появляться разные предметы. Точнее, они начали там оставаться. Над своей кроватью Жаба развесил огромную карту мира, переданную матерью, и каждый вечер проводил над толстенной книгой с яркими фотографиями '1000 красивейших мест планеты'.
Я этого не понимал. Что толку смотреть даже на самые прекрасные виды и понимать, что ты никогда там не побываешь. Не проедешь по знойной саванне, разглядывая силуэты деревьев с плоскими кронами в дрожащем воздухе. Не взглянешь на статую Христа-Искупителя, раскинувшего руки над колоритным Рио- де-Жанейро, словно пытавшегося обнять город, да и тебя заодно вместе с ним, либо же показывающего: 'Смотри, как прекрасен и широк мир, в котором ты живешь!' Что это было за самоистязание? Какое в нем удовольствие?
Наш мир был маленьким – за один день обойдешь несколько раз – огороженным, охраняемым. Все остальное не существовало. И никогда не будет существовать.
Не смотря ни на что Иосиф как будто не понимал, или не желал понимать, где он находится и что может готовить ему судьба в дальнейшем. Для него резервация была каким-то проходящим местом: он словно ждал, что кошмар вот-вот закончится, можно будет проснуться и съесть на завтрак мамины пироги. Если же реальность прямо и грубо говорила ему об обратном, его сознание забивалось куда-то в темный угол и там, обняв коленки и дрожа, ждало, когда же уйдет этот страшный бука.
Со временем проблема Жабы делалась все явственнее. Она давила на каждого под сводами склада. То, что из Иосифа никогда не получится даже самого слабенького бойца, понимали все. Кнут Большого Ко все чаще прохаживался по широкой, но так и не обросшей мышцами спине и, казалось, был знаком там уже с каждым клочком кожи. Даже уравновешенный Гудвин начинал терять терпение и со временем практически прекратил занятия с Жабой, используя его в основном как тягловую силу: переставить ящики, перенести оружие, прибрать склад. Большой Ко не мог выгнать навязанного Кербером ученика, но и смириться с его присутствием было не в его характере.
Я часто ловил обеспокоенный взгляд Фрэя, направленный на Жабу. Он знал, что не сможет вечно защищать друга, что всему есть предел. И еще, наверно, понимал, что оказал товарищу медвежью услугу, так рьяно оберегая его. Получил бы Иосиф несколько раз хорошую трепку – глядишь, может, проснулся бы в нем боевой дух.
В тот день на склад снова зашел Кербер, притащив с собой недовольного Канцлера и бесстрастного Монаха. Главарь неприязненно щурился на свет, словно его мучила мигрень, и при этом доставал сигарету за сигаретой.
– Ну что Кобальт, чем порадуешь? – спросил он хриплым, будто слегка осипшим голосом, в котором не было не то что радости, но даже и готовности эту радость принять.
Большой Ко склонился к самому его уху и что-то быстро зашептал. У меня по коже побежали мурашки, я чувствовал злорадное удовлетворение и предвкушение чего-то, едва ли не до дрожи в руках.
Кербер кивнул:
– Фриц, иди разомнись.
Легкое раздражение Канцлера. Фриц – не его имя, главарь зовет его так из-за его немецкого происхождения и считает это забавным. Возмущаться толстяк не осмеливался – куда уж ему, если и Монах молчит, когда его кличут 'Боз'. Было в Кербере нечто, что глушило все попытки пойти наперекор, еще в стадии мыслей.
Канцлер вышел на площадку, служившую нам импровизированным рингом, по пути достал из-за пояса железную дубинку – свое излюбленное оружие.
Большой Ко широкими шагами направился в нашу сторону, с каждым его шагом я чувствовал, что сейчас произойдет непоправимое. Нет, он шел не за мной. За свою шкуру можно было не дрожать. Он шел за Жабой. Грубо схватил подростка за шиворот и потащил по направлению к Канцлеру:
– Покажи-ка нам, чему ты тут научился.
Маленькие заплывшие глаза немца при виде своего противника зажглись радостным нехорошим огнем. Губы растянула ухмылка, а дубинка стала попрыгивать в ладони, будто бы от жадного нетерпения. Он собирался поквитаться с нами за все жестокие шутки: именно сейчас, именно в этот момент и именно через Жабу.
Фрэй тоже, видимо, почувствовал или сообразил, что что-то не ладно, и попытался шагнуть вслед за Жабой, но его тут же будто пригвоздил к земле властный голос:
– Никто не будет вмешиваться, – Кербер смотрел в нашу сторону не мигая, его глаза-дыры источали только холод и пустоту. Кроме этого взгляда я ничего не видел и ничего не чувствовал, но знал, что могу не
