понять? А если человек не может этого понять, то кто он — дурак? Но тогда выходит, что вокруг полно дураков.
Во-первых, Тапик, который выслушав эти вполне логичные и естественные вещи, вытащил из-под стола бутылку портвейна и спросил:
— Муха, а муравьи портюшу пьют?
— Какие муравьи? — растерялся Витька.
— Обычные, — коротко бросил Тапик, увидел Витькины глаза и снизошёл до объяснений: — Ты какого хрена припёрся? Рассказывать мне, в чём смысл жизни? Так надо, так правильно и эффективно — а так неэффективно, а значит — неправильно. Сажайте деревья, стройте дома, растите детей, мойте руки перед едой. Знаешь, на что твои рассуждения похожи? На муравейник. Или улей. Муха, ты кто больше — муравей или пчела? А не пошёл бы ты в жопу со своими муравьями. Пить будешь? Или обиделся?
Вот и всё. Поговорили.
А он, надо понимать, не муравей. Он у нас человек высокого полёта, с тонкой душевной организацией. Он не просто так живёт, а для чего-то эдакого — как в книжках. Вот узнает для чего, и сразу начнёт жить. А пока портвейн можно хлестать. Муравей…. А ты тогда кто, Тапик, стрекоза? Так той хоть кайфово было, не то что тебе.
Эх, почему это умные мысли приходят в голову с запозданием. Вот что надо было ему сказать. А впрочем, скорее всего, и это бесполезно: Пашка бывает упрям, как баран.
Во-вторых, Аня. Что она сделала, увидев его чуть ли не впервые за год? Нет, она, конечно, в отличие от Тапика поинтересовалась и его жизнью, и Светой, и дочкой. Поинтересовалась, но вот правда ли её это волновало? Непохоже. Слушала невнимательно, с таким видом, как будто человек в ответ на стандартную фразу «Как дела?» начал вдруг долго и нудно рассказывать про эти самые дела. Зато, когда он упомянул Тапика, сразу стало видно, что её интересует по-настоящему. Несмотря на небрежный тон, на тщательно демонстрируемую незаинтересованность. Несмотря ни на что.
Делает вид, что неинтересно, а сама кучу вопросов задает. Как дети, честное слово. Прямо смешно!
Глупые, наивные и жестокие дети.
Пашка ей понадобился? А полтора года назад кто нужен был — он или Валька? Ну, допустим, Тапик и сам… Но какая, на фиг, разница — определиться же можно! Кулёк — значит, Кулёк, но тогда при чём тут Пашка? А если Пашка, то как можно было с Кульком? Почему? И, главное, зачем? Какой в этом смысл? Ведь если верить Вальке, то убежала от него сразу же после… «Гималаев». Как отрезала. А куда убежала, к кому? К Пашке? Эх, Аня, Аня — что-то разладилось с твоими «весами».
А самое интересное — это то, что «в третьих». В-третьих, получается, что и Валька — дурак. Это, конечно, немного смахивает на предположение, что солнце всходит на западе, но тем не менее…. Нет, Кулька лучше оставить в покое: он и сам разобраться в состоянии. Во всяком случае, не очень заметно, чтоб ему что-нибудь мешало двигаться по давным-давно намеченному пути. Он, единственный из всего курса, заранее знал, куда будет распределяться, и — можете не беспокоиться — прекрасно знал зачем. Да и сейчас: проработал совсем ничего, и на тебе — уже секретарь заводского комитета комсомола. И ведь ясно, что для него это только ступенька: локомотив движется чётко по расписанию. Правда, что-то странным каким-то стал «локомотив» за это время, но…. Нет, Кулька лучше оставить в покое.
Хватит с него и этих двоих.
А всё-таки, Кулёк — гад: пришёл, выплеснул на него все это и умыл руки. Не может он, видите ли. А он может? Почему он должен разгребать этот детский бред? Что, у него дел больше нет? Есть, и между прочим, поважнее, чем у «товарища Кулееева». Почему он?
«…Жизнь за жизнь, кровь за кровь, — прошелестело в голове, и Виктор Михеев поморщился, — пока ходим по этой земле».
Понятно — опять крайний Муха. Чёрт бы вас всех побрал с вашими «песочницами»!
И что он может? Что?! Стать для Пашки громоотводом? Так ведь так и спиться можно. Выслушивать его бредовые максималистские разглагольствования? Можно, конечно, хотя, бывает, очень хочется заехать ему в глаз. Как вчера, например, когда он вдруг заявил: «Муха, если ты ещё раз скажешь, чем покакала твоя Наташка, меня вырвет, и убирать будешь ты!» Скотина!
Или превратиться в жилетку для Ани? В которую можно плакать, не опасаясь запачкать. И запачкаться. Наверное, это тоже немало, во всяком случае, раньше он себя в такой роли не мог даже представить. А теперь запросто. Недавно даже со Светкой пришлось поспорить: приревновала, видите ли. Женщины…
И что — так и служить им источником информации друг о друге? Ведь, по большому счёту, это единственное, что их интересует.
Аню, которая сразу поднимает свои глазища и ждёт. Как будто он волшебник, как будто скажет сейчас «крибле-крабле-бумс», и всё станет так, как она хочет.
Этого дурака Тапу, который сам ни за что ничего не спросит, будет молча глушить портвейн или нести всякую хренотень про предназначение человека, но оживляется и слушает по-настоящему, только если звучит имя «Аня».
Можно и так.
Нет, неправильно это. Есть два, в общем-то, неплохих человека, один из которых его друг. Каждый из них в глубине души желает только одного, и каждому какие-то дурацкие принципы не позволяют сделать первый шаг. Глупо. Глупо и нелогично. Если все так будут себя вести, то что же будет? Что у нас тогда за будущее? Небось, у чеченов такой фигни в принципе не может быть.
Или бросить? В конце концов, не может же он отвечать за всех на свете? Даже за друзей. Не виноват же он, что друзья бывают такими баранами?
Не виноват? Разве?
Как-то вечером Витька очередной раз спустился к Пашке. Было уже тепло, они вышли на балкон и молча следили, как убирают последние бетонные плиты, загораживающие новый мост. По мосту ползла машина с вышкой: электрики развешивали гирлянды из разноцветных лампочек. Справа виднелась гостиница «Чайка», за Сунжей непривычно возвышался ещё необжитый новый Обком, по темнеющему небу плыли белёсые облака.
Помнится, он что-то сказал про Аню. Сказал, заранее приготовившись услышать очередную гадость, каких наслушался уже выше крыши.
Пашка молча зашёл в комнату, тут же вышел, держа в руках бутылку «Российского» и два стакана.
— Давай выпьем, Муха, — сказал Пашка, глядя на мост. — Давай выпьем за «Гималаи».
Виктор чуть не уронил стакан. Лучше бы его назвали муравьём. Лучше бы его ударили!
Ведь это он рассказал всё Пашке. Рассказал давно — ещё перед свадьбой. Зачем? Что у него тогда произошло в голове — короткое замыкание?
Виктор поднёс стакан и выпил горькое вино, не отрываясь.
Ночью он спал плохо. То снилась всякая гадость, то просто сами по себе открывались глаза, и он лежал, таращась в потолок, и старался не шевелиться, чтоб не потревожить Свету. Потом не выдержал, встал, осторожно протиснулся между диваном и детской кроваткой и подошёл к окну.
Машин на улице не было совсем, в домах одиноко светились редкие светлячки окон, вызывая в душе томящее чувство одиночества. Впрочем, таких окон было мало: приличную часть вида теперь перекрывала тёмная громада нового Обкома.
Подул ветер, разогнал облака, и с неба на сонный город полился холодный лунный свет. Высветил новый, ещё не открытый мост, пробежался по флагу на крыше Совета Министров и заискрился тысячами бликов по тихо журчащей Сунже.
Виктор смотрел на них как завороженный, в голове смутно бредили вялые мысли, никак не желая оформляться во что-нибудь отчётливое. Внезапно слева возникло движение, он скосил глаза и улыбнулся: по-над Сунжей, играя бликами на тонких листьях, шумел айлант.
Тогда-то он и понял, что нужно сделать.
Договориться с Аней оказалось, на удивление, легко. Похоже, она всё-таки решила, что «крибле- крабле-бумс» произнесено. Ладно, не стоит её пока разубеждать.
