это? И почему кажется, что он уже это чувствовал? Чувствовал, но забыл, не придал значения. Что это за угроза, насколько она серьёзна? Он обязательно должен это понять, ведь от этого зависит самое главное. Наташка. Она ещё такая маленькая… Стоп, а может, нечего понимать? Может, Тапик просто придумал это в очередном приступе депрессии? Но почему тогда угроза кажется такой знакомой, почему кажется, что это его смутные тревоги уловил художник? Да, нет, ерунда — что он может почувствовать, чем? Он же пропил все свои чувства. Да, честно говоря, он и раньше, если и «чувствовал», то довольно своеобразно.
Особенно тем хмурым туманным днём. Сколько лет прошло, а не забыть, не выбросить из головы. А как же обидно было тогда!
Пашка тогда только что вышел из больницы, рана от ножа зажила, оставив короткий аккуратный рубец. Он здорово похудел, был бледен как приведение, но весел, шутил, что они теперь с Мухой кровные братья. И Витька решил поделиться с ним тем ощущением, которое испытал, видя, как его кровь, пульсируя в шланге, непрерывным потоком тянулась к бледной Пашкиной руке. Он тогда понял, что это не кровь переходит, а его, Витькина, душа, и теперь в Пашке живёт его частичка. Что теперь ему понятно выражение «Все люди — братья». И что после этого он стал лучше понимать Пашку, даже не понимать, а чувствовать. Он не знает, каким образом это происходит — «переговариваются» ли ДНК или частички душ, но что это происходит, уверен на сто процентов.
Тапик выслушал серьёзно, ни разу не перебил, и понимающе кивал, а потом…. Потом он его высмеял. Жёстко, безжалостно. Какие такие души, какие частички? Это даже с точки зрения церкви ересь, а на самом деле бред сивой кобылы в полнолуние. Кто там «переговаривается» — ДНК? На каких частотах? Не потому- то у него приемник стал плохо «Монте-Карло»[14] ловить?
Витька полез в спор, и тогда Пашка, глядя на него безжалостно насмешливым взглядом, сказал: «Чувствовать, говоришь, меня стал? Ладно….Ну, скажи тогда, чего мне сейчас хочется? Очень-очень хочется, аж «душа» дрожит?» И выждав длинную театральную паузу, задушевным тоном сообщил: «Не можешь? А хочется мне сейчас, Витенька, одного — в сортир. По большому».
Когда это было — в 76-м? А как будто вчера. Нет, не мог Тапа ничего почувствовать. Вот придумать — это да, придумывать он горазд. Он же у нас не «муравей», не то что некоторые.
Виктор снова кинул беглый взгляд на холст — что-то там ещё было, что-то гнетущее, связанное только с ним. В позе черноволосого паренька на картине было что-то странное. Он стоял в пол-оборота, одной рукой бережно придерживая маленькую девочку, а другой будто закрываясь от того, кто остался за пределами картины. Как будто бы он очень хотел, чтобы тот не мог посмотреть ему в глаза. Как будто бы…
Виктора прошиб пот. Словно в кошмарном сне, явилось бредовое, но страшное в своей убедительности ощущение, что ему предстоит сделать нечто ужасное, такое, за что нет и не может быть прощения. И ничего не изменить — карты сданы, Мойры сплели нить судьбы. Безумный художник уже увидел это в алкогольном бреду и запечатлел на холсте. Опять гулко ударило сердце.
— Эй! — толкнул его в бок Валентин. — Ты что, уснул? Пора!
— Подожди, — Виктор помотал головой, пытаясь сбросить наваждение, — на остальное хоть чуть гляну..
С трудом отвернулся от притягивающей как магнит картины, прошёлся взглядом по развешенным на стенах холстам. Их было много, этих холстов, больше похожих на распахнутые окна. И каждое вело в свой неповторимый, но чем-то очень схожий мир. Миры боли и надежды, миры безжалостно сорванных масок.
Первый мир, первая картина. Стеклянная стена, за которой ждали овеществлённые мечты. и через которую, срывая ладони в кровь, тщетно пытался прорваться кто-то удивительно знакомый.
Второй мир. Уходящие в усеянную звёздами бесконечность, закручивающиеся в спирали лестницы. И в конце каждой лестницы — дверь, миллионы дверей. Что там, за ними? Может рай, а может, и вечная боль. И ведь не узнаешь заранее, а потом будет поздно.
Громадный, тянущийся до горизонта стол, усеянный вместо лакомств, женской плотью и рвущиеся к нему, отталкивающие друг друга локтями мужчины. Лица искажены, волосы спутаны, глаза лихорадочно горят. Успеть! Моё! Я лучший! Я совершу подвиг! Я сделаю тебя счастливой! Женщины на столе тоже толкаются, пытаясь протиснуться поближе, но делают это незаметнее. Одни застенчиво опускают глазки, другие, наоборот, бесстыже выставляют напоказ самое сокровенное. Но видно, что все они тоже объединены одним посылом. Меня! Я самая! Я рожу тебе сыновей! Я сделаю тебя счастливым! А над столом, прямо по звёздному небу, корявыми светящимися буквами написано: «Любовь?»
Ещё одна картина, ещё мир…. Звенят, лопаясь, струны, царапает душу острым стеклом. Ещё… Господи!
— Туда посмотри.
Виктор как болванчик повернул голову.
Одна среди ночного неба, нагая и счастливая до беспамятства, самым буквальным образом отдавалась солнечному ветру и мерцающему блеску восхищённых звёзд девушка, не узнать которую было невозможно.
Глаза сами по себе широко открылись, в низу живота начал разгораться терпкий огонь. Этого ещё не хватало!
Виктор глубоко вздохнул и отвернулся. Взгляд опять, как загипнотизированный, притянулся к картине с городом. Так, придумал, или всё-таки почувствовал?
— Ну, как? — спросил Кулёк.
— Слушай, — думая о своём, сказал Виктор, — как он узнал?
— Сам не пойму! Он же не видел. Но как всё точно, даже родинка на груди! Мистика! — восторженно-испуганным шёпотом загудел Валентин и осекся, увидев, куда смотрит Витька. — Эй, ты о чём?
Он что — смущается? Смущённый Кулёк — это что-то новое! Что он там говорил про родинку? Виктор с новым интересом глянул на замершую среди звёзд Анну, не выдержал, снова отвёл глаза и прошёлся взглядом по залу.
— А Тапа где?
— Где, где… — нервно повторил Кулёк. — На комплименты отвечает. Ты за Аней пойдёшь сегодня?
В следующую секунду он поймал Витькин взгляд, повернулся, оглядел зал и чертыхнулся. Быстрым шагом, не снимая с лица дежурной улыбки, прошёл во вторую комнату, заглянул в коридор и снова вернулся к Виктору. Улыбки на его лице больше не было.
— Сбежал! Это ты всё Муха! «Как, как?» Твою мать!
«БМВ» вынырнул из-под эстакады, в зеркальце отразился очередной плакат с громадными буквами. Надпись в зеркальном отражении выглядела абракадаброй, но Виктор Михеев знал её наизусть: «Хочешь увеличить свой доход? Экономь энергоресурсы!»
Доход. Опять деньги, ничего, кроме денег!
Зажечь!.. Тапик, вот кто мог это делать. Найти совершенно неожиданный ход, ошеломить, заставить поверить в самый бред. Пробить шкуру, коснуться обнажённых нервов. Ещё как умел! Да и сейчас…
И на что он истратил своё умение? На поэтизацию любви? Вон она, его «любовь» — в объявлениях на всех столбах и натурой вечером вдоль дорог. Любого сорта. Только плати.
На наивные доказательства, что «все люди братья»? А «братьям» это нужно? Срать они хотели на доказательства.
На доказательства, что война — это нехорошо, что она превращает людей в зверей? А если их и превращать не надо?