чернотой свеже-вспаханной земли, однако яркие радостные краски не веселили его сердце, он даже не замечал их. Перед глазами стояла Сабрин. Занати виделось, как она бесцельно бродит по дому, обессиленная, с отсутствующим взглядом, и душа его никла под холодной тяжестью. Он поднял глаза к небу — в чистой прозрачной голубизне лениво плыли легкие облачка. Ничего не поделаешь, отец. Телушка-то наша оказалась стельной.
Занати подъехал к своему участку. Справа от него поле Абуль Гита. Как это он забыл о нем сегодня! Абуль Гит все еще в Джанаклисе. Занати возделывает его поле, пашет и сеет. Каждый раз, когда сюда приходит Сабрин, он удивляется ее равнодушию к земле Абуль Гита. А казалось бы, этот кусок земли должен означать для нее очень многое — Абуль Гит, замужество, супружеский дом, свадьба, отложенная на неопределенный срок. Однако Сабрин проходила мимо поля безучастно и равнодушно.
Занати разделся, остался в рубахе и шароварах. Он широк в плечах. У него густые черные усы, которыми он дорожит больше всего на свете. На правой руке татуировка: Занати Абд ас-Саттар — Дамисна — Бухейра. Сегодня в глазах у него особый блеск, мрачная решимость. Привязал буйволицу к сакии: целый день она будет крутить колесо, взмахнул мотыгой, открывая воде путь в канаву, ведущую к полю. А сам неотрывно думал о Сабрин.
— В чем я виновата, мама? Клянусь Аллахом, нет на мне вины.
Вспомнил слова матери:
— Это судьба, Занати. Так ей, значит, написано на роду.
Занати глядит на темный, мутный ручеек, бегущий по канаве, слушает скрип сакии.
— Доброе утро, Занати.
Занати вздрогнул от неожиданности. Ему показалось, что подошедший человек подслушал его мысли.
— Что с тобой, парень? Почему не отвечаешь?
— Доброе утро, Абу Фатхи.
Абд ас-Саттар вышел из дому вскоре после Занати. Отправился в контору сдать винтовку, а потом на берег, где в это время собиралось обычно много народу. Здесь стояли те, кому не надо было с утра идти в поле либо потому, что поля у них не было, либо потому, что вместо них работали взрослые сыновья. Все ожидали выхода хаджи Хабатуллы. У каждого было к нему дело. Хаджи выходил из дому ровно в восемь с четвертью. Говорили, что по нему можно проверять часы. Только часов ни у кого не было. Обладателей часов на хуторе всего пятеро: имам, лавочник Абуль Фатух, цирюльник си Абдо, тракторист и конторщик. Да еще, само собой, Сафват аль-Миниси. На хуторе клялись страшными клятвами, что часы у него из чистого золота и стоят ни много ни мало целых сто двадцать фунтов.
Хаджи Хабатулла завтракает в доме, но чай выходит пить непременно на берег. Ему выносят плетеное кресло, он усаживается, здоровается со всеми, а через несколько минут из дома появляется девочка с медным подносом, на котором стоят белый чайник и чашки.
Здороваясь с Абд ас-Саттаром, хаджи спросил его:
— Как дочь?
— Плохо.
— Смотри, чтобы никто не узнал.
У Абд ас-Саттара закололо в боку. У него уже давно болел бок. Время от времени Ситтухум приходилось делать ему припарки. Слова хаджи Хабатуллы напомнили Абд ас-Саттару, что пятьдесят фунтов так и лежат нетронутые в сундуке у Ситтухум. Несмотря на крайнюю нужду в деньгах, они не расходовали их то ли от страха, то ли от стыда.
Сабрин проснулась рано, как стала просыпаться всегда после возвращения из Этай аль-Баруда. Каждое утро она поднимается на крышу и сидит там неподвижно, глядя в небо, пока не уходит в поле Занати. Провожая брата взглядом, Сабрин испытывает к нему нежность, ей хочется поговорить с ним. Затем выходит отец — в контору, сдать винтовку. После возвращения из Этай аль-Баруда Сабрин никогда не сидела с Занати и отцом, не беседовала с ними, не смотрела им в глаза. Большую часть времени она проводила на крыше. Иногда ощупывала свой живот, он снова был приятно пустой. Вспоминала поездку, операцию, доктора.
Единственное, что сознавала и в чем была уверена Сабрин и до, и после поездки, и в тот момент, когда она забыла все на свете в объятиях Сафвата, и потом, когда мучалась раскаянием и страхом, когда рассказывала о случившемся матери, когда туго перевязывала живот тяжелым поясом Занати, по дороге в Этай аль-Баруд, в автобусе, у доктора — всегда и всюду она сознавала и была уверена в том, что она ни в чем не виновата, на ней нет греха. Ведь она не сама отдалась Сафвату, она боролась, сопротивлялась. Уступила не она, а нечто внутри нее. Это нечто, которому она не знает названия, помутило ее разум, заставило забыться в тот сладкий миг.
— Так мне суждено, мама. Чем я виновата?
Она трепетала от нежности, вспоминая о Сафвате, о его мягких руках, гладкой коже, шелковистых волосах. Она не чувствовала себя виноватой. Нет, она чувствовала себя несчастной, обиженной судьбой, беспомощной, старой. Ей всего двадцать лет, но здесь на хуторе все двадцатилетние давно замужем, имеют детей, а некоторые уже успели и развестись.
В это утро, после ухода мужчин, Ситтухум позвала Сабрин:
— Слезай дочка.
Сабрин спустилась вниз.
— Что ты себя все мучаешь?
День уже наступил, и до слуха Сабрин донеслось с полей пение девушек. Оно напомнило ей, как еще совсем недавно она вот так же пела, работая в поле:
— Хватит терзать себя, дочка. Что теперь поделаешь! Хорошо, хоть Абуль Гита здесь нет.
Сабрин не отвечала. Она многому научилась за последнее время. В том числе научилась, прежде чем вымолвить слово, семь раз повернуть во рту сухой, горький язык. Она помогала матери по дому, мела комнаты, собирала помет, поливала земляные полы чистой водой. Не раз бывало, что у нее кружилась голова и темнело в глазах, а по телу начинали бегать мурашки. Но она молчала. Лишь вчера осмелилась пожаловаться:
— Плохо мне, мама, поясницу ломит.
Вздохнула, утерла слезы.
А вечером, сидя наверху, услышала из глубины дома голос Занати, звучавший резко и решительно:
— Завтра я принесу Сабрин лекарство.
После этих слов наступило тревожное молчание. В первый момент Сабрин испугалась — она хорошо знала брата. Но потом почувствовала глубокую любовь к нему. Хотела спуститься вниз, но услышала, как Занати вышел из дома, а отец с покорной безнадежностью в голосе произнес:
— Нет бога, кроме Аллаха!
О господи, где взять силы вытерпеть все это.
Дней пятнадцать назад, рано утром — живот у Сабрин к тому времени заметно уже округлился — Абд ас-Саттар сказал дочери:
— Одевайся, пойдем со мной.
Занати, жевавший кусок лепешки, перестал двигать челюстями и подозрительно спросил:
— Куда это вы?
Вмешалась мать:
